Фазиль. Опыт художественной биографии

Поэтому нам кажется ошибкой механическое причисление Фазиля Искандера к «типичным шестидесятникам». Об этом говорит и его биография, и всё его творчество. Отнесение Искандера к четвертому поколению советских литераторов в версии Феликса Кузнецова (свою статью «Четвертое поколение» Феликс Феодосьевич опубликовал в «Литературной газете», где заведовал отделом литературы) едва ли правомочно. Напомним, что Кузнецов, впоследствии снискавший себе недобрую славу душителя литературы (с ним мы еще столкнемся в истории с «МетрОполем»), писал в этой статье о Василии Аксенове, Анатолии Гладилине, Анатолии Кузнецове, которых охарактеризовал как «четвертое поколение революционеров». Вот эти — да, шестидесятники. И уж конечно, особым поколением РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ они вряд ли являются.

По утверждению бывшего подполковника госбезопасности Владимира Попова, «в середине семидесятых сотрудником КГБ Владимиром Зубковым был завербован секретарь московской писательской организации Феликс Кузнецов, посредством которого 5-й отдел мог осуществлять постоянный контроль за самым большим писательским объединением в стране»[36]. Все кузнецовские «революционеры» вынуждены были покинуть страну.

Более точно, пожалуй, определение «четвертое поколение» в том варианте, в каком его понимает, например, литературовед Мариэтта Чудакова в статье «Заметки о поколениях в Советской России»[37]. По ее версии, вошедшее в литературный процесс в пятидесятых «четвертое поколение (1924–1938) — это Б. Окуджава, В. Солоухин, Ю. Трифонов, К. Ваншенкин, Е. Винокуров, Н. Коржавин, Ю. Казаков, В. Семин, А. Битов, В. Войнович, С. Куняев, В. Аксенов, А. Вознесенский, Е. Евтушенко, А. Кушнер, Б. Ахмадулина, О. Чухонцев…». Как видим, огромное разнообразие и политических, и эстетических установок и позиций. И всё равно есть нечто общее. Это участие в историческом процессе их родителей в совершенно определенных ролях (роли могли варьироваться от партработников до бывших дворян) и участие их самих — с этим уже было проще и определеннее: либо фронтовики, либо дети войны, хлебнувшие горя и голода в тылу.

Ну а статья Рассадина о Фазиле действительно была во многом программной, определяющей пути, по которым пойдет критика, рассуждая об искандеровской поэзии. В ней показано, что сильная сторона стихов Искандера — не лирика, но эпос:

«…чем реже Искандер заявляет нам о своем присутствии, тем яснее мы ощущаем в стихах его самого; чем больше он говорит о других, тем живее мы различаем конкретный человеческий характер его лирического героя. <…>

Если поэта потребует „к священной жертве Аполлон“, если он (поэт) „типизирует“ свои собственные чувства, освобождая их от мелкого и случайного, доводя до полной ясности свое представление об идеале, о том главном, что он имеет сказать, — он выразит себя именно как человека, как личность, заставит нас поверить в свою человеческую подлинность. Если же он станет писать о себе „просто так“, без особой нужды, потому что пишется, то сколько бы ни сообщал он подробностей о себе и своей жизни, всё равно личность его, не поднятая ощущением идеала, покажется нам лишь одной своей стороной и перестанет в наших глазах быть личностью, а стиль распадется на составные части и перестанет быть стилем».[38]

Сила стихов Искандера — в их связи с конкретикой:

«…решающую роль сыграло в этом то, что Искандер связан не с „человеком вообще“ (которого, как известно, попросту не существует), а с живыми своими современниками и соседями, которых хорошо знает, часто видит, у которых многому учится, — с трудовыми людьми».[39]

При этом автор рецензии предостерегает Искандера от того, чтобы конкретность переходила в локальность, как это случается в некоторых стихах: