Фазиль. Опыт художественной биографии

«Это было время, когда журнал Твардовского с помощью новой мерки перекраивал ряды авторов. <…> Я слышал краткие, но довольно суровые, порой иронические, порой едкие отзывы о недавних любимцах „Нового мира“. Про одного говорилось, что „темечко не выдержало“, у другого „нет языка“, третий „слишком умствует, философствует, а ему этого не дано“. Давно не печатались в журнале Тендряков, Бондарев, Липатов, Бакланов, зато возникли новые имена: Домбровский, Семин, Войнович, Искандер, Можаев.

И вот об этих, пришедших в последние годы, говорилось с интересом, порою увлеченно. Если в журнале готовилась к опубликованию какая-нибудь яркая вещь, Александру Трифоновичу не терпелось поделиться радостью, даже с риском выдачи редакционной тайны.

— Вот прочитаете скоро повесть одного молодого писателя… — говорил он, загадочно понижая голос, будто нас в саду могли услышать недоброжелатели. — Отличная проза, ядовитая! Как будто всё шуточками, с улыбкой, а сказано много, и злого…

И в нескольких словах пересказывался смешной сюжет искандеровского „Козлотура“».[55]

«Созвездие Козлотура» попало в «Новый мир» очень вовремя. Еще года за два до этого, скорее всего, у Искандера шансов напечататься было бы куда меньше — на «новую прозу» Твардовский долгое время смотрел с подозрением. Заметим, что к «новой поэзии» он так и не потеплел. Искандер-поэт в его представлении с поэтами типа Вознесенского и Евтушенко ничего общего не имел.

Твардовский не просто принял повесть, что называется, всей душой, он твердо заявил цензорам: выбрасывайте из номера что хотите, но Искандера оставляем!

Наталья Иванова предполагает, что повесть Искандера совпала с сущностными требованиями Твардовского к прозе.

«В „новомирской“ прозе начала шестидесятых чрезвычайно ценилось… „против чего“ выступает тот или иной автор. Проза эта ударяла, как мы сейчас бы сказали, в „болевые точки“ общественной жизни и истории страны. Особенно высоко ценилась проза как бы совсем безыскусная, словно вышедшая из недр самой действительности. Искусство стремилось как можно ближе подойти к правде жизни, раствориться в ней. При резком повороте от лакировки литература восставала против условности, как бы отказываясь от художественности. Поворот лицом к правде часто осуществлялся через жанры вообще внебеллетристические.

„Против чего“ направлена повесть Искандера, было ясно»[56].

Ради этого — да и ради яркой талантливости повести — Твардовский был готов пойти на публикацию даже эстетически «не до конца своей» вещи. «Полностью своей» для него была повесть Бориса Можаева «Из жизни Федора Кузькина». Достаточно сравнить эти повести Можаева и Искандера, чтобы предположить, что в «Созвездии» Твардовскому могло не хватать некой определенности, жесткости сатиры. «Лихо написано!» — сказал Твардовский Искандеру при личной встрече. Что ж, не поспоришь.

Как писал Трифонов, вспоминая свой собственный рассказ и его нелегкую журнальную судьбу: