Федька с бывшей Воздвиженки

— У него своих забот хватает. Я-то уже старый, никому не нужен, кроме сестры. Был нужен... Внуку. Да сын встречаться с ним не велел. Я его, дескать, не тому учу, чему надо. Научит он, многогрешный, как людей обманывать. Вот и жалею внучка, что хлеб ворованный приучается есть...

— Так надо пойти и заявить на вора, — сказал Сережка.

— На сына-то? — Старик вздохнул и покачал головой. — Где ж это видано такое? Говорил ему: побойся бога. А он одно долдонит: я теперь атеистом заделался, и мне бог не страшен. Мне, мол, только ревизия страшна.

— Вы бы пожаловались, что он вам не помогает. — Сережка чувствовал, что советы его беспомощны, но не видел выхода для старика, кроме просьб о помощи да жалоб.

— Пожаловаться? — Старик усмехнулся. — Нешто на самого себя, что такого сына вырастил? Семьдесят пятый годок пошел мне. Некуда жаловаться, милок.

— Есть куда! — вдруг уверенно ответил Сережка, хотя еще и не знал, к кому он пойдет просить за деда. Но что пойдет, Сережка был твердо уверен.

— Спасибо на добром слове. — Старик выгреб мелочь из кепки, пересыпал ее в карман пальто и надел кепку.

— А где вы живете?

— У завода «Красная труба». У сестрицы.

— А как вас зовут?

— Егор Алексеичем. Миронов моя фамилия.

— Миронов?! — Сережка присвистнул. — А вашего внука не Вовкой зовут?

— Откель ты знаешь Вовку-то?

— Учимся вместе.

— Вот катавасия приключилась. — Старик причмокнул. — Вот что, милок: про то, что я побираюсь, ни-ни. Понял? А то как бы чего из-за меня у Вовки не вышло в школе. Ты, милок, понял? Христом-богом прошу, не выдавай Вовку-то...

— Хорошо, Егор Алексеич, — пообещал Сережка. — А вы знали Сашу Стародубова?

— Это ж которого?

— У него одной ноги нет...

— А-а. На базаре вместе торговали. Беда с ним какая стряслась иль как?

— Беды нет.

— Ну и слава богу. Душевный паренек. Он мне все про отца рассказывал. Как дите радовался, когда про него говорил. А как про германца начинал, так лицом белый становился. Один раз в припадке был. А ты что, дружок его?..

— Мы раньше вместе учились.

— Ну и хорошо. Так будь здоров. Помни, что я сказал про Вовку.

— Хорошо, Егор Алексеич.

Почему старик так боялся за Вовку, Сережка не мог понять. Это Вовке надо было беспокоиться за деда. Надо же — сын из дому отца выгоняет! Сказать, что Вовкин дед побирается и ему никто не помогает, не поверят.

Сережка вошел в подъезд своего дома и медленно стал подниматься по лестнице. Остановившись перед дверью, он открыл почтовый ящики увидел какую-то бумажку. «На ваше имя получена телеграмма. Находится в комнате номер два», — было написано на шершавом клочке бумаги. «Значит, у Хрюшки», — подумал Сережка, постоял в нерешительности и стал спускаться вниз.

Он осторожно нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась, и на пороге выросла мощная фигура ее величества Хрюшки. На этот раз железок в ее голове не было. На щеках Хрюшки расцветал алый румянец, обхвативший с обеих сторон ее доверчивую улыбку.

«Надо же, — подумал Сережка, — и совсем не жадина».

— Здравствуйте, — сказал Сережка.

Хрюшка зевнула, прикрыла рот ладонью и сказала:

— Здравствуй.

— У вас должна быть наша телеграмма, — сказал Сережка.

— А-а, сейчас.

Она слегка прикрыла дверь. Сережка услышал чей-то голос и приглушенные слова: «Кто пришел?» Хрюшка что-то ответила, послышались шаги, и на площадку высунулась голова пожилого мужчины в белой майке. Сережка увидел, как Хрюшка похлопала его сзади по спине.

— Иди, иди, — сказала она мужчине и протянула Сережке телеграмму. Бумажная полоска, склеивавшая телеграмму сбоку, была разорвана.

— Ты уж не обижайся, — сказала Хрюшка. — не удержалась, прочла. Скоро папку увидишь...

«Приеду через неделю Обнимаю Целую родные мои Ваш папа», — прочел Сережка.

— А чего же твоих дружков не слышно и не видно? — спросила Хрюшка. — Соскучилась я по ним! — Она засмеялась.

Сережка стрелою взлетел на свой этаж, вбежал в комнату, снова перечел телеграмму и, прыгнув на диван, перевернулся через голову.

А когда успокоился, достал большой лист бумаги, карандаш и остро заточенным грифельком коснулся гладкой поверхности листа.

Лицо старика медленно оживало на бумаге. Нос, губы, борода — все было схвачено точно. Только глаза не получались. Сережка стирал их резинкой, снова пытался передать выражение глаз Егора Алексеича. Но глаза не давались. У Сережки они смотрели то чересчур строго, то чересчур добро.

Какие же у старика были глаза? Глубоко запавшие под седыми бровями, они должны были излучать что-то такое, чему Сережка не мог подобрать сло́ва. Да не слова здесь были нужны.

Сережка бросил карандаш и снова прочел телеграмму. Все-таки здорово, что у него есть отец. Жизнь совсем не так уж плоха, как ему казалось час назад.