Федор

Приехал архиерей. Отслужил молебен, освятил высокий, в четыре метра крест. И с молитвой и пением воздвигли крест и опустили в готовое гнездо на взгорке захоронения. И затем отслужил владыка панихиду – и трепетно горели свечи, сотни свечей, и со слезами в горле пели вечную память, а кто-то и петь не мог – плакали навзрыд. Здесь были не только дети и внуки, но и жены расстрелянных мужей. И тягостно было над вечным покоем. И только «товарищи» в фуражках, бесцеремонно шастая между людьми, нарушали всеобщий лад.

Владыка сказал слово – слышно было всем, даже за территорией полигона, усилители работали исправно:

– Дорогие братья и сестры, – как обычно обратился он. – Я благодарю вас за соучастие, благодарю за общую молитву перед Господом об упокоении тысяч убиенных здесь за веру и правду… Это наша русская Голгофа, и такие Голгофы по России пока еще не сочтены…

И стало еще тише, и напряглись люди, не умом, а сердцем понимая страшный смысл «Русской Голгофы»… Вот сюда свозили в «воронках» людей, вина которых крылась лишь в том, что они русские и православные, или не признающие лжи. Вот здесь, на этом месте, профессиональные убийцы заламывали руки, в упор стреляли в головы и сталкивали жертвы в яму, а сделав свое дело, снимали с рук рабочие перчатки и бросали их в ямы на трупы, а кто-то еще был и живой… Все это засвидетельствовано при вскрытии захоронений… Мы не знаем, кого где погребли, но мы знаем имена убитых здесь – здесь сплошные захоронения, весь полигон – общая могила сорока-пятидесяти тысяч убиенных. Эта земля пропитана страданиями и кровью, эта земля вопиет. Можно ли после всего этого спокойно жить? Можно ли вопить: за что, Г-о-споди?! Оказывается, можно. Кайтесь и страшитесь!.. Вечная память за веру и правду убиенным, новомученикам Христовым…

И трепетно горели свечи, и торжественно выводили голоса: «Вечная память», – и проминалась и дышала земля под ногами.

Федора как будто оглушило. Они не заметил, как начал креститься, хотя службу воспринимал как обязательное мероприятие. «Профессиональные убийцы!» – кричало в каждой его мышце. Это ведь обыкновенные люди становятся профессионалами. Наверно, не сразу – и убийца. Послужи закону, привыкни, кости поломай, насыться, напитайся, а когда готов, и уже нет мысли сопротивляться – вот тогда и убивец. За деньги и продаются и покупаются… Не то же ли самое? Надо было пристрелить, иначе тебе лоб продырявят. А ведь уже не раз стоял у черты. Понятно, здесь с одной стороны шакалы, а там – с обеих. Но ведь убить человека без разницы – кого. И это – работа. Шакалы, и те не хотят сами убивать, они покупают убийц… Убийцами не родятся – надо воспитать. Вот в деревеньке, бок о бок с полигоном, и воспитывались: жили и знали – пили, с женами спали, а в пятидесяти шагах в это время мозги с кровью разметывали. И как жилось, как пилось-елось! И почему не сожгли свои дома и не ушли отсюда навеки, как от преступления, как от убийства?! Но эти что – бесы? Рядышком и дачи строят, и сады разводят на крови и трупах! И глотают напитанные тлением плоды! Что это – безумие, осатанелость или утрата образа Божия, озверение?! С чего же начинается? Когда же человек становится зверем? Голод, безбожие? Страх перед смертью или утрата бессмертия? Или желание красиво пожить – как при коммунизме…

– Федя, а Федя, пошли, – Вера легонько тормошила мужа за локоть.

– Куда пошли?

– Домой, домой, служба кончилась, пошли… к детям.

Федор очнулся и вдруг набросился на Веру с необъяснимым гневом:

– И что ты меня притащила сюда?.. Чего шляться… нечего здесь и делать…

Вера с недоумением оглянулась на мужа – и промолчала: подумалось, муж не в себе.

– Вот и шла бы одна… в этот сад вишневый. Вон они с дубинками стоят: только шепни – распотрошат. И что ехать, мы и сами в плену живем, и здесь осада… Да поторопись ты, как там дети – надо же, бросили детей, урыскали… и не таскай меня еще ни на какие молебны… раньше надо было таскать, а теперь ушел поезд – и жизнь под гору…

Федор выговаривал и выговаривал, и все ускорял шаг, так что Вера не успевала за ним и ухватилась за рукав пиджака – и он тянул ее на рукаве.

6

В ту осень Вера понесла четвертого, Мишу. Казалось бы, навалилось счастье: мир царил в обоих домах, достаток. Вера переживала прилив спокойного материнства. Сердцем своим она чувствовала, что Господь хранит ее. Одно тревожило – Федя. Он уже проговаривался не раз, что работу надо бы менять. Она молчала, зная, что ее уговоры возымеют лишь обратное действие – и станет муж обвинять ее во всех грехах.

А время шло. Петруше уже перевалило на седьмой год. И Вера решила учить его дома по программе первого класса. Да и Лыковы одолели: учи – дочке восьмой год.