Федор

– Ты венчался? Венчался. И будь добр подчиняться церковному уставу. А Церковь говорит: не смей убивать плод! Сочетание – это ведь не похоть, не спорт, а исполнение Божией воли. Что пишут умные люди? А то, что мы сегодня составляем общество детоубийц. И, может быть, все наказания нам за это. Кто ты такой, что можешь лишать Божие создание жизни?! Да это же грех смертный. Это безбожники так думают: родился человек, пожил, умер – и все, и ничего нет, и ничего не было. В таком-то разе и вообще не надо рожать – зачем плодить вечную смерть, на земные страдания?! Нет, милый, за гробом еще иная жизнь – и там за детоубийства ответим. И как ведь мужья удумали: жена как хочешь и выкручивайся, неси ответственность, а они – в стороне! Семья одна, муж и жена – одно, и семья – это один крест на двоих, вот и надо этот крест нести. Как Господь повелел, так и будет. Рожу пять, семья, а там уже и не смогу рожать. А убивать детей не буду! Запомни, и ты мне в этом деле не указ… Он из-за этого, видите ли, на работу дурацкую пошел! Рубли длинные поманили – вот и пошел. Уходи, и не надо нам этих рублей! Если Господь одаривает детьми, то и прокормить поможет… Боже мой, что я, прости меня, Федя, вот и голос повышаю— прости, дело-то уж очень такое… Я уже сколько раз просила – оставь этих жуликов. Тебя эта работа угнетает – ведь ты даже не знаешь, чем они там занимаются. Может, они людей убивают… – и заплакала.

И вздрогнул Федор, именно тогда он, наверно, и понял, что рано или поздно, а до убийства дойдет.

Он подошел к жене, помедлил или подумал, бережно обнял и поцеловал ее.

5

Сначала поползли разговоры: там, в роще, за высоким забором, на полигоне, убивали людей – по суду, без суда ли, но убивали из года в год.

Затем появились в печати документальные сообщения: убивали, расстреливали.

Затем донеслись слухи, что собирают копейки, чтобы поставить храм на крови.

И в конце концов в Епархиальном листке было опубликовано приглашение на воздвижение креста на месте массовых расстрелов и захоронений.

И Федор с Верой собрались, оставили на старух детей и поехали – благо, на электричке одна остановка.

Место это было незатоптанное – чужие сюда не заходили, чужих везли по асфальту. Дорога уходила вглубь леса, как парковая аллея. По правой стороне, в редколесье, высвечивались, теперь уже старые, дачи, но до сих пор еще крепкие и приглядные. Попадались и свежие, кирпичные, этажные – хозяева перестраивались.

Слева когда-то, видимо, вдоль дороги высился забор. Теперь его сняли, но нетронутый лес не просвечивался. Из глубины веяло тишиной и прелой сыростью.

По дороге шли и шли люди; ехали автобусы с людьми по спецмаршруту из Москвы. А по обочинам дороги, а то и в кустарнике, разместились стражи порядка, причем, на редкость откормленные, с белыми кобурами на печени, с увесистыми дубинками в одной руке и говорильниками в другой.

Несколько раз Серый с подчеркнутой интонацией обращался к «подорожникам»:

– Скажите, а где здесь лучших людей убивали?

И каждый коротко огрызался:

– Туда, – и указывал дубинкой вглубь дороги.

У входа и на территории полигона было людно. Уже съехалось духовенство из Москвы и района, ждали епархиального архиерея…

Если войти на полигон, справа шагах в пятидесяти – ветхие сельские дома, значит: или вдоль забора стояла деревня, или дома эти были поставлены в тридцатых годах для обслуги полигона. В любом случае здесь жили люди – хорошо ли спалось вам под музыку расстрелов? А на территории полигона порядком и без порядка стояли неотяжеленные плодами деревья: яблони, сливы, вишни – урожай уже сняли.

Кто-то рядом сказал:

– Здесь вся земля до сих пор принадлежит Лубянке. Они целую битву за этот полигон ведут…

Люди чувствовали себя не то, чтобы в загоне, но загнанно на этой тенистой кровоточащей территории, тем более, что и по дороге, и у ворот, и внутри полигона – всюду маячила милиция. И невольно думалось: а что, вот сейчас и начнут стрелять. Даже разговаривали друг с другом тихо, чтобы, может быть, не привлекать внимание.

Между собравшимися, а собралось, наверно, не менее тысячи, ходил молодой монах, раздавал предварительные списки расстрелянного здесь духовенства. Вера взяла список – пока значилось пятьсот имен расстрелянных. И стоило перевернуть лишь две страницы, как тотчас глаз выхватил родное слово «Братовщина». Под номером шестидесятым значился: «Отец Василий (Третьяков), иеромонах, настоятель храма в с. Братовщина».

– Федя, Федя, это наш батюшка! – так и затрепетала Вера. – Дедушка знал его, и в тетрадях о нем написано, он и на соборе Патриарха выбирал, святого Тихона…

– Потому и убили, – угрюмо ответил муж.