Федор

В темноте Баженов свалил стул, шепотом чертыхнулся. Маша не спала, и, пожалуй, засмеялась бы, да на сердце было тоскливо. Она долго ждала свое первое совершеннолетие, а Вадим все испортил – Вадим забыл. Поэтому и вздыхала в подушку, и чувствовала себя сиротой. А когда засыпала, то и вовсе подумала: а где же он был? И решила: наверно у какой-нибудь женщины – обнимал чужую, целовал, поэтому и забыл. И от этих дум становилось вовсе горько.

А когда Маша проснулась утром, то Вадима уже не было. На стуле возле дивана стояла открытка «С днем рождения» и рядом петух из листа бумаги, таких петухов ей когда-то делал отец.

Ах, Вадим, ах, волшебник, добрый непонятный Трубадур! Опустилось-таки в ладошки маленькое счастье. Маша прятала глаза, смущенно улыбалась, но хотелось-то ей выскочить из-за стола, повиснуть на шее Вадима, и сделать что-то необыкновенное – за подаренное счастье.

А волшебник был грустен, хотя грусть его и скрывалась за тихой добродушной улыбкой.

На столе конфеты, торт, лимонад, орехи, шампанское. И подарки – платье василькового цвета с вышивкой на груди и туфельки белые. Не об этом ли она мечтала!

– Вадим, – Маша подняла глаза, – а мне можно чуточку шампанского, только чуточку, попробовать?

– А что, можно, ведь тебе шестнадцать лет. – Он вздрогнул, ему подумалось, что эти незамеченные шестнадцать лет – половина жизни, еще шестнадцать – и все.

И вырвалась в потолок пробка, и Маша в восторге захлопала в ладоши.

– Ой, Вадим, убегает, Вадим, убегает!

– Я? Нет, я не собираюсь убегать. – И он поглядел на нее испытующе.

– И я… нет, не собираюсь. – Маша смутилась, будто раскрыла тайну, но уже тотчас засмеялась, потому что была счастлива.

Лед на реке подняло. Под талыми водами он поголубел и гулко лопался от собственной тяжести. Река мелководная, хотя когда-то, говорят, в нее захаживали и волжские пароходы. Но таяли снеги, со всей земли журчали ручьи, река разливалась полноводно. Дальний берег – низкий, и там воды так широко поймились, что глаз не находил в кустарнике края весеннего паводка.

Одетые прямо-таки по-летнему, Баханов с Машей на конечной остановке вышли из троллейбуса. Отсюда к реке вел спуск, вымощенный булыжником. По сточной обочине с шумом катилась городская вода – тоже вниз, к реке. И это напористое журчание под ярким солнцем было настолько радостным, что даже Баханов восхитился.

– Маша, как ты думаешь – ручей ворчит или поет?

Помолчала, хмыкнула.

– Если бы мне было сорок шесть, – Маша ткнула пальцем в сторону канавы, – то он бы ворчал. А мне шестнадцать, он – поет, – и так кокетливо было это сказано, что Баханов на мгновенье растерялся.

– Ах ты, шельма! Сорок шесть! Или мне сорок шесть? – Он подхватил ее под руки, приподнял и звучно поцеловал в щеку.

Маша вздрогнула, но первое, что подумала: «Как он сладко пахнет». Запах коньяка и фруктов, запах душистых сигарет и одеколона, действительно, создавали букет изумительной пряности.

– Не надо, увидят, так что подумают…

– Что подумают? – он опустил ее на дорогу. – Подумают или догадаются, что на улице весна и что радуясь весне папка с дочкой целуются. Ведь мы жутко похожие, да и понятно – родные все-таки. – Он ласково тронул ее за подбородок, и Маше вновь сделалось легко и счастливо. Она чувствовала, как упруго по телу разносится весенний бред, и сердце замирает в восторге.

– Бежим! – звонко крикнула Маша и побежала.

Баханов тоже побежал, но тяжело, в грудную клетку тревожно бухало сердце. Уже через полминуты он почувствовал – воздуха не хватает.

Потом они долго стояли на обрывистом берегу реки, над самой водой. Из-за реки тянул холодный сквозной ветер, но уходить не хотелось – началась передвижка, река ломала лед. Баханову это радостное и тревожное зрелище невольно напоминало далекие довоенные весны, когда бегали смотреть на волжский ледолом. А Машу волновало зрелище потому, что в душе ее была тоже бунтующая весна. Она чувствовала, как навсегда уходит детство, и для нее это чувство оборачивалось тайной радостью. А льдины уже трещали, громоздились, вставали на дыбы, точно обнявшись тонули и вновь выныривали лобастые, теснились к берегу, с треском и скрежетом ломая друг друга.

Солнце давно скрылось в тучах, ветер нес холод. Маша дрожала.

– Ого, это удовольствие нам боком выйдет. Немедленно домой.

– Нет, нет, еще побудем…

– Домой.

– Тогда скорее, бегом, – согласилась она, только теперь окончательно ощутив простудный озноб.

Холодная прогулка не прошла бесследно. Уже вечером у Маши поднялась температура, а утром пришлось вызывать врача. В полдень третьего дня было то состояние, когда разум человека как будто слепнет, но пробуждаются самые затаенные и неожиданные мысли и желания.

– Тебе плохо, Машенька? Ах ты, мать честная… Ну-ка, давай-ка, выпьем-ка – лекарство принес: одну таблетку – и хоть пляши. – Баханов старался обрести шутливый тон, скрыть тревогу. И Маша как будто улыбнулась.

– Хоть пляши… – Голос ее осип, да и говорила она с трудом, морщась и покусывая губы. – А как же без платья плясать… Повесь платье на стул… и туфли тоже на стул.