Федор

И Маша, может быть единственная, сказала об этом. Баханов впервые подумал и наверно понял, что не только брат Иван, но и сам он виновен и после Ивана несет на своем горбу груз этой вины. И тогда уже неотступно следовал вопрос: а почему, а как это могло случиться – раздел и раздор, когда и почему начали стрелять брат в брата…

Раньше он смел заявить: «У меня нет брата», – теперь это завершалось вопросом: «Почему у меня нет брата?»

– Это зависело и от него. Сейчас я, пожалуй, простил бы. Надо было простить. Только как? Родство преградой вставало.

– Значит и ее надо простить – заранее?

– Как будто так. Но не забывай, что ваши отношения и ваша ссора для меня остаются тайной. Я ведь ничего не знаю. А ты молчишь.

Маша вздохнула, потерла ладонью подбородок.

– Когда-нибудь и я тебе расскажу.

– Буду ждать.

В другой раз Маша спросила неожиданно:

– Вадим, а почему ты любишь ходить по комнате взад-вперед?

– Чай лучше переваривается.

Племянница прищурилась: ах, мол, дядя, что за детство?

– А почему ты руки за спину – и вот так? – Маша изобразила горбыля.

Он засмеялся:

– Ты что же это, решила дядьку на чистую воду? Привычка, вот и прячу за спину, могу и в карманы – тоже привыкну.

– Знаю, не выкручивайся. Окурки по спичечным коробкам рассовываешь – тоже привычка?

– Ого, да у тебя глаз-ватерпас! Ты все знаешь! – иронически восхитился Баханов.

– Не все, частично, сам говорил: все знать нельзя. – На какое-то время Маша замешкалась, она понимала, что именно теперь и должна спросить о главном, ради чего и развязала очередной вечер вопросов и ответов. – Вот хотя бы, например, не знаю, зачем – это?

– Что – это?

– Вот это. – Маша взяла с полки и положила на стол «Новый Завет» в крепком светло-коричневом переплете. – Это.

– Книга.

– Я и сама вижу, что книга. А зачем?

– Если книга, то уже ясно – для того, чтобы читать!

– И это ясно… А ты не смейся…и вообще. Это очень серьезно. – Маша в упор смотрела на Баханова, и было ясно, что для нее этот вопрос, действительно, важен и серьезен. – Скажи, Вадим, только честно: ты что, веришь в Бога?

А он и не думал смеяться над племянницей, напротив, он чуточку помрачнел и не спешил с ответом, чтобы хоть в последний момент сосредоточиться, ясно понимая, что разговор, если его раскрепостить и не направлять, зайдет наверно слишком далеко, но и тогда ответить на вопрос толково он вряд ли сможет, даже не сможет – и для себя-то не сложился ответ. Однако понимал Баханов и другое, что отвечать в любом случае придется.

– Видишь ли, Маша, – внешне спокойно и даже торжественно начал он. – В этом деле, считаю, необходима ясность. Книга эта даже не моя, дали на время… книга появилась – ты появилась. И по части веры в Бога – пока я даже не крещеный. Но все это пока…

И вновь Баханов точно впал в забытье – сумрачно курил и молчал… Можно было бы и не отвечать, можно бы на этом и кончить, но ведь так было бы несправедливо даже по отношению к себе. А еще Маша. Ведь она ждет честного ответа, который за всю жизнь может так и не дождаться, так и не получить… Наконец он глубоко вздохнул и улыбнулся.

– Вот так, Марья… В твоего бога, а в твоем понятии он – дедушка в лапотках и с бородой – сидит на облачке с насупленными бровями и взирает, и чихает и поплевывает на нашу грешную земельку – в такого бога я и не хотел бы верить… К тому же, я уже сказал, как и твой отец, наверно, и мать, я некрещеный, так что и от церкви, вроде бы, отторгнут. Наши ведь родители утратили право нас крестить: бабушка твоя целиком подчинялась дедушке, а дедушка подчинялся революционным законам. Дедушка думал о мировой революции, то есть боролся против христианства – был молоденьким антихристом, из того войска… Так вот, Маша, вера у меня примерно такая: все, кто не творит подлости и зла – люди единой веры. – Баханов поднялся с диванчика, подошел к столу. – Я так много за минувшие годы встречал людей различной веры, столько встречал сектантов и реформаторов, что мне ничего не оставалось и не остается, как искать своего Бога – какой Он, до сих пор я не знаю. Но для меня стало одно ясно, что и мой Бог, и моя вера явятся из этой изумительной книги. – И Баханов легко, точно на темя младенца, опустил ладонь на «Евангелие».

– Какая «изумительная книга»?! – возмутилась Маша. – Это брехня! И вообще: религия – дурман для народа, опиум.

– Марья, запомни: ты больше никогда не будешь так воинственно, невежественно и грубо говорить об этой книге, – не допуская и попытки возражения, строго проговорил Баханов. – Все не так уж и просто, как это тебе кажется, как это нам кажется.

– Да ладно… Не может же современный советский человек верить в Бога, в поповский обман… – Маша потупилась, однако упрямо наступала.

– А почему бы и нет? И неужели ты полагаешь, что Пушкин, Гоголь, Достоевский, Вернадский, Павлов, Филатов – я могу назвать десятки великих мыслителей – были глупее «современного советского человека»?

– Э, я тоже могу перечислить великих, которые не верили: Маркс, Энгельс, Ленин, Луначарский, Маяковский – великие, а не крестились. Как же так?