Федор

…И опять Баханов промолчал. Не потому, что усомнился, поймет ли его Маша. Поймет! Но почему-то было жаль ее. Охватывал неприятный озноб, как только он представлял, что и ей предстоят разочарования. Как жить, чем жить?.. Вот и в такой форме теснится в нашей повседневности ложь – она приходит даже из жалости. Да и нет прямой лжи, есть всего лишь умолчание… Ложь процвела – ложь разделяет, ложь властвует.

Вандализм. Взрастили новое поколение. И разнесут эти молоденькие и бесстрашные вандалы на своем пути все, и перебьют камнями и кастетами даже своих организаторов и вдохновителей…

Но Боже мой – говорить об этом Маше! Да, может, ничего такого и не будет? Только как же не будет, если уже есть! Да только нужна лазеечка, чтобы спрятаться, чтобы промолчать – и лазеечка непременно находится…

Баханов долго разминал сигарету, сорил табак на колени и под ноги, посапывая, долго закуривал, и заговорил не то, чтобы подавленно, а так – без всякого желания говорить:

– Плохо, очень плохо. Никому ничего не докажешь, крутое равнодушие, все как будто бездомные, безотечественные. Живем как на вокзале или на постоялом дворе: переночуем, а там хоть сгори. Иду иной раз по улице и оглядываюсь – все чудится: вот сейчас русские и заговорят на разных языках, понимать-то друг друга уже разучились.

– А что понимать, надо жить. Вот мы и будем спокойно жить: оба мы некрещеные, оба не верим в бессмертие… закопают, черви сожрут – и все. – Маша брезгливо передернулась. – Но это ладно, никуда не денешься, это я хоть могу представить. Но вот чего не могу представить: звезды, звезды, планеты – и так без конца, без конца, как вот это без конца – никак не могу представить, не понимаю.

– Вот это, Машенька, и есть уже область веры – там любые познания бессильны… Хватит об этом, что-то грустно становится.

Помолчав, она все же сказала:

– А это все она, твоя шаманка… Это она тебя охмурила.

– Да кто, Фрида, что ли!?

– Еще-то кто? Она тебя и уткнула в эту книгу.

Баханов с грустью усмехнулся:

– Фрида – профессиональная атеистка. Она по атеизму лекции читала.

Волна мускульного напряжения прошла по лицу – Маша потрясла головой.

– По атеизму… лекции… Фрида… не может быть… врала.

Баханов вздохнул, улыбнулся, ему не хотелось спорить, не хотелось продолжать пустые поиски решений того, что решить или доказать нельзя, во что можно только верить или не верить.

В другой раз неожиданно был задан вопрос:

– А ты на этой Мельничихе женишься или нет?

– И опять наперед паровоза. Слушай, не задавай мне таких вопросов, не надо.

Он сидел за столом, работал. Маша несколько раз прошла мимо, села на диванчик, вновь поднялась – и все это за спиной Баханова.

– Ну, что ты еще надумала? Спрашивай или не мешай.

– Ничего.

– Ну, ну, спрашивай – отвечаю.

Она кашлянула, вполне, видимо, довольная предложением.

– Тебя угнетает работа в газете?.. Тогда почему ты там работаешь?

– Это, Марья, вопрос из серии: почему стол называется столом? Если, скажем, не буду работать, то нам нечего будет кушать. В литейке или настройке я не потяну… На любой работе, по-моему, то же самое угнетение. Со временем это проходит, человек привыкает…

«Человек привыкает, – опять же параллельно думал Баханов. – А ведь я никак не могу привыкнуть. Не могу привыкнуть к полному подчинению— как в лагере: это можно, это нельзя. Я ваш, ваш от ногтей до мозга… но ведь и я живой человек… работаю, пишу, стараюсь не врать, но вру, все врут, в Советском Союзе иначе нельзя…»

– Да, – после долгой паузы сокрушенно открыла Маша, – мы, действительно, рабы желудка. – И сказала это так серьезно и настолько кончено, что Баханов без труда понял, что Маша делает для себя открытие.

– Это почему же ты так решила? – Баханов повернулся к ней, снял очки и легонько придавил пальцами уставшие глаза.

– Так говорил папа, и я постоянно убеждаюсь, что был он прав.

На какое-то время Баханов растерялся – разрушить мнение или промолчать, согласиться?..

– Нет, Маша, – все-таки возразил он, – люди не рабы желудка. Люди, скорее, рабы труда, но труд необходим, без труда человек – ничто. Так, трутень. Только труд – разумный, осознанный и неподневольный – возвеличивает тленного человека. Но вот труд для себя подобрать или хотя бы определить бывает сложно, потому что труд должен быть радостью. Здесь-то и кроется вся хитрость и мудрость бытия. Если бы твой отец был по призванию механизатором, то он так не думал и не говорил бы. Надо найти себя, чтобы не сводить все к желудку. И запомни: мы – рабы труда, но труд – великая необходимость. Где прекращается труд, там прекращается и жизнь. Ясно говорю?

– Вадим, как просто! – Маша широко раскрыла глаза. – И почему я не могла так подумать раньше, сама? Это же здорово! Ты – гений! – и она обхватила руками его когда-то крепкую шею.

13