Федор

– Пожалуй. А что, наверно, и так: запрещать и осквернять то, что само по себе не несет зла – безумие или оголтелое зло. И еще важно: чтобы отрицать что-то, надо что-то предложить взамен… Вот этой книге, следовательно, и учению скоро две тысячи лет. Наши предки на территории России еще и письменности не имели, а эта книга уже учила, и люди верили, духовно жили этим, потому-то любой запрет – погибельнее насилия. Насилие в какой-то момент объединяет, запрет же и осквернение – разъединяют, ведут к вымиранию…

Баханов как будто прислушался, напрягся, насторожился над мысльюо разъединении. Он сердцем почувствовал, что где-то вот здесь и завязалась точечка, от которой и следует вести отсчет… Насторожилась и племянница, даже брови нахмурила. А Баханову подумалось – тяжело ей понять:

– Ты только пойми меня правильно. Вот представь: живем мы – едим хлеб, мясо, овощи, фрукты. И вдруг всю нашу пищу запрещают, приказывают есть другую пищу (корми корову мясом!), какую люди и не употребляли от начала. Что будет с нами, с людьми? – Баханов запальчиво повысил голос: – Я спрашиваю тебя, что будет с нами? Отвечай.

Маша пожала плечами.

– Что будет – ничего не будет… Худеть начнем, болеть.

– Правильно! – восторженно подхватил Баханов и по-мальчишески хлопнул в ладоши. – Именно болеть! Пища! А почему ты думаешь, что после запрета духовной пищи человеческий дух остался здоровым, прежним, и мы не болеем!? Ага, теперь ты попалась. – Баханов тихо засмеялся: – Ну надо же, себя убеждаю!.. Поэтому наше общество, неминуемо духовно больное общество, хотя и много сказано красивых слов, идей, много сделано ужасно великих открытий – все на лжи, на мякине. Аморальность, нравственное помешательство – ведь это тоже болезнь духа. Поголовная пьянка, наркомания и еще всякой чертовщины найдется – больное состояние, и так будет продолжаться, пока новая – великая! – идея не поразит нас, не захватит умы, пока люди зряче не поверят в эту идею. Но вот вопрос, что можно придумать сильнее идеи бессмертия души, если даже поверить, что это выдумка? – и после общей паузы Баханов твердо сказал: – Ничего подобного выдумать нельзя.

– Ну уж, прямо! А идея коммунизма?

– Коммунизма? – Баханов задумался. – Сильная идея. Крепко закручено… сатанинская идея, идея смерти, идея в общем. А для человека необходима индивидуальная идея. Ведь если человек поймет и согласится, что завтра-послезавтра он навсегда исчезнет, то и идея коммунизма покажется ему мелкой, никчемной, и уж вовсе не светлой и радостной. Человек – сознательный эгоист. Зачем ему светлое будущее, если от него самого ничего не останется, ничего – ни физического, ни духовного, если душа его смертна, а тело – он и сам видит, как оно гниет.

– Ладно… До остальных мне и дела нет. Но вот ты, сам-то ты веришь в свое бессмертие?

– Нет, пока не верю, – со вздохом ответил Баханов. Болезненная улыбка скривила его губы. – Не верю. Сил не хватает. Хочу верить, а не могу. А какое бы счастье…

– Ну и вот – что и требовалось доказать! И никто не верит, обманывают себя, чем и успокаивают! – торжествуя победу, теперь уже воскликнула Маша. – И не надо дурить себя! Зачеркнуть прошлое, верить в лучшее будущее и жить ради него! Да и как иначе! Ученые опровергли всякую религию, мы свободные люди!..

В то же время, когда Маша торжествовала победу, Баханов думал о том, насколько же доверчив русский человек: вот и Маша, видимо, даже не сомневается в скором торжестве светлого будущего, а ведь ее никто по-настоящему и не агитировал. Не знает она ни философских учений, ни просто научного коммунизма, сказали ей в школе – революция предоставила людям свободу, вокруг загнивающий капитализм, а мы скоренько построим коммунизм – и она уже не может в это не верить, иначе чем жить? Вот уж да: подавай идею, да чтобы потолще – в два кулака…

– Ну, родная, – сказал он, – это уж ты слишком: рабы веры. Подумай и согласись, что без веры мы еще более рабы – рабы желудка, рабы страха перед технической цивилизацией и атомной катастрофой, а главное – перед абсолютной смертью. Ведь даже тому, кто в коммунизм верит, жить свободнее и легче… И прошлое перечеркивать, наверно, нельзя, без прошлого мы первобытники, знаешь прошлое как хранят – каждую крупицу истории, каждый камень берегут!..

– Каждый камень… прошлое. – Маша даже руки развела, капризно. – Вон сегодня церковь двумя танками кромсали – только камни прошлого летели… Говорят, на этом месте памятник погибшим на войне поставят.

– А надо бы памятник человеческой глупости… Да, об этом я знаю. Тебе пока простительно, ты пока простодушная Каштанка. Не церковь это кромсали танками, а нашу культуру, Родину нашу – сами себя скверним. Это, Машенька, нашествие, иго…

И с таким-то унынием говорил Баханов, что Маше вдруг стало жаль его.

– Так ведь это не кто-то, а государство…знают, думают и об этом.