Федор

– Сейчас, Машенька, сделаем. Вот так. Видно? И туфли сюда. Вот так мы…

Баханов сел рядом, взял в ладони ее горячую руку. Хотелось сказать что-то хорошее, что-то необъятно доброе, что могло бы тотчас исцелить больную. Но не находились такие слова, они затерялись, заледенели, остались далеко в прошлом.

– Ух, как бессильно и тошно…как будто пропасть. А когда мы поедем к большому синему морю? – Маша облизнула губы. – Олечку возьмем, а можно и Настю взять. – Тяжело дыша, с минуту она отдыхала. – Вадим, а если я умру, ты пожалеешь меня?

«Дурочка, что она говорит», – вздрогнув, подумал Баханов.

– Тебе нельзя много говорить: у тебя температура, у тебя болит горло… ты утомишься.

– Нет, Вадим… я сильная. Замерзла. Укутай меня… А она ведь что удумала. – Маша жаловалась, видимо, сознавая силу слабого.

– Не надо, не плачь, – Баханов ладонью вытер ей глаза и щеки. – Нельзя плакать, ведь ты сильная.

– Холодно… Мы поедем к синему морю.

– Поедем, обязательно поедем. Там прозрачные бесконечные волны и простор. Мы будем купаться и плавать на яхте под голубым парусом, мы обязательно поедем… – «А ведь я и сам ни разу не видел моря», – с недоумением подумал он.

– Вадим, ты не бросай меня и никого не люби.

– Нет, Машенька, никогда.

– И Фриду не надо. Ладно?

– Ладно, так и будет.

Баханов ощутил, как она в знак благодарности попыталась сжать его пальцы. Из-под закрытых точно прилипших век сочились мутные слезы.

И странно, Баханов переживал такое чувство радости, что оно, казалось, не вмещалось в нем. Теперь он окончательно сознавал, что отвечает за Машу, как за беспомощное родное существо, как за человека, с которым связан навечно. Но и ответственность, и обязанность уже не казались обременительными, они были настолько необходимы, что потеряв их – потеряешь все.

12

После болезни Маши как будто заново потекли будничные, рабочие дни. Три недели оставалось до конца занятий в школе. Маша уже готовилась к экзаменам, но именно теперь, именно после болезни, вечерние беседы между ними возобновились. Такое общение нравилось обоим: ему нравилась ее непосредственность, ей – его способность отвечать тотчас на любые вопросы. Иногда Маша даже увлекалась, пытаясь хоть на чем-нибудь поймать, подловить, прижать. Желание детское, наивное, однако преломлялось оно через страсть – быть равной!

– Вот ты нередко говоришь о добре и зле, что, мол, даже на зло не надо отвечать злом, ну, как там у Толстого: в ухо врежут, другое подставляй, что по природе своей люди должны любить друг друга. Так?

– Допустим, так.

– Еще ты говорил, что ни доброе, ни злое бесследно не исчезает – это энергия, а энергия лишь видоизменяется – и что если человек тебе поверил, доверился, то за него хотя бы перед своей совестью ты уже в ответе. Так?

– Ну, допустим, и это так.

И следовал незамедлительный бросок крючка, бросок аркана – бросок бельевой веревки на шею.

– А Фрида! Она доверилась тебе или ты ей? Только ф-фук – и нету, и никакой ответственности. Или энергия исчезает – когда это надо?

– Ух, злая Марья… Не передергивай только по части энергии – кому-то ведь придется и расхлебываться… А в общем, я тебе уже говорил, что Фрида понимала, что без нее, без ее помощи я не вытянул бы – я был болен, нервно истощен… Она решилась. Но она, видимо, не была счастлива со мной. Может, слишком тяжел мой характер или что-то другое. Но если теперь я узнаю, что ей необходима моя помощь…

– Понятно. Это так, это самообман, это как та женщина: «О, я его очень любила, поэтому не согласилась стать женой». А ведь врет – не взяли ее замуж, она и выдумывает… Вот и у вас – энергия исчезла. Ладно… А как бы вот ты поступил на моем месте?

– На твоем-то… Да у тебя пока чистое сердце, тебе его и надо слушать, сердце подскажет.

– А мне все кажется, что сердце-то у меня не чистое, от рождения, как порок сердечный. Иногда мне даже снятся эти пороки: лечу, машу руками, машу – и падаю, и понимаю, надо сознанием, волей лететь, а не маханием рук. Порок-то и не дает сознание и волю в действие перевести…

Маша приготовила и подала чай, принесла сахар и сухари.

– Ты говоришь, что людям за все надо прощать…

– За все – не согласен, но прощать надо.

– А что, папу нельзя было простить? Ведь если бы ты его простил, – могло быть иначе… И Фриды могло не быть. Папа-то пил…

Баханов аккуратно отставил чашку с чаем, неторопливо закурил.

Вот и заарканила.

Так юная, независимая девчушка разрушала в нем с годами устоявшиеся принципы – и принцип личной непогрешимости. Такое право непогрешимости покупается личным страданием. Пройдя через страдания, человек вдруг и решает, что после всего-то пройденного он имеет право – на жизнь без подозрений. Да и кто посмеет бросить камень… Только ведь не было и нет такого права – человек всегда и всюду одинаково ответственен и перед личной совестью, и перед совестью людской. Прошел ли фронт или лагеря, а живи со всеми едино. Нравственности со скидкой нет. Человек смертен. И мы имеем право только на путь – от рождения до смерти. И путь может быть прямым или кривым, третьего – не дано.