Фельдмаршал в бубенцах

Скрипнула дверь, и Фарино вскинул глаза: на пороге стоял молодой служивый. Этими клиентами лавочник никогда не пренебрегал. Они редко отличались ученостью, зато обычно приходили только по существу и покупали хотя бы стопу дешевой бумаги. А посему мессер Фарино поклонился с самым радушным видом:

— Здравы будьте, господин военный! Чем могу помочь?

Солдат подошел к прилавку, вынимая из-под дублета какую-то ветхую книгу и бережно оглаживая ее рукой. Фарино не нужно было особых примет, чтоб признать в видавшем виды фолианте Библию.

— И вам не хворать, хозяин, — отозвался военный. — Я тут вам книгу принес, подлатать надобно. Поглядите, что можно сделать.

Фарино встрепенулся и потянулся к книге, будто к раненому ребенку. Уложив фолиант на прилавок, он склонился к нему, осматривая переплет и уже ощущая, как его захлестывает жалость пополам с негодованием.

Несчастная Библия побывала в рабстве у подлинных варваров… Потертая кожа обложки и позеленевшая от времени медная застежка были скорбным, но понятным признаком почтенного возраста. Однако верхний угол нес след ожога. Что за безжалостный ирод мог пытать книгу у самой свечи?

Лавочник осторожно отомкнул застежку, почти ощущая боль истерзанного тела старой книги. Пролистал землисто-бледные лица страниц и охнул: в середине одна из них была грубо выдрана чьей-то бессердечной рукой. Изувеченный лоскут книжной плоти лежал тут же, измятый и опозоренный.

Сдерживая ярость, Фарино поднял глаза на посетителя и проговорил ледяным тоном:

— Я выле… я починю книгу. Срок два дня. Это будет стоить полдуката. Прошу внести задаток.

Служивый без препирательств выложил на прилавок несколько монет:

— Благодарствуйте, мессер. Я зайду за книгой в воскресенье.

Фарино, по-прежнему источавший уксусную ненависть, бестрепетно написал расписку, метнул в спину уходящему заказчику кинжальный взор и снова склонился над недужным фолиантом, уже забыв о посетителе. Открыл форзац книги, осторожно прощупывая нити переплета, но вдруг нахмурился. Почесал лоб. А потом окликнул вслед скрипу двери:

— Господин военный! Погодите!

* * *

На другой день, едва трубач отыграл смену караулов, Морит вновь заглянул в карцер.

— Здоро́во, — прошептал он, — я вчера Библию отнес, все честь по чести. Только Фарино этот чудной тип, ей-богу. Как книгу попорченную увидел — так на меня вызверился, будто я голову его брата в мешке притащил.

Годелот поднялся с койки, усмехаясь:

— Это ты зря, не стал бы он так из-за брата ерепениться, то ли дело книга. А починить взялся?

— В воскресенье готова будет, — кивнул Морит. — А, вот еще что. Я уже уходить собирался, как он меня назад позвал. А кто, мол, хозяин книги, спрашивает, не тот ли, чье имя на форзаце? Ну, мне врать ни к чему. Я ему и отвечаю: Годелот Мак-Рорк, однополчанин мой. Он вдруг засуетился и пытает, мол, увижу ли я тебя вскорости, понеже у него на твое имя лежит… как это… вот, эпистола. Звучное словечко, надо запомнить. Это он письмо так называет, оказывается. Я б руку на отсечение дал, что двух Годелотов в Венеции не водится, а потому бумажку забрал и тебе принес, вот, держи.

Говоря это, Морит сосредоточенно рылся в карманах камзола, то и дело роняя на пол какие-то пустяки, поэтому не заметил, как окаменело лицо Годелота. Не без труда разыскав сложенную записку, он сунул ее шотландцу, посетовав:

— Руки у тебя ледяные, как у покойника. Мне пора, дружище, сейчас Ромоло караулы проверять нагрянет.

Наспех хлопнув приятеля по плечу, тосканец стремительно выскользнул за дверь и запер засов, оставив Годелота стоять посреди карцера, сжимая записку в холодных пальцах.

Письмо от Пеппо. Последнее письмо. Угловатый размашистый почерк, чтобы буквы не набегали одна на другую. Он все же оставил его на условленном месте, только Годелот за всеми тревогами не успел вовремя наведаться к Фарино.

Шотландец медленно надломил восковую печать, неожиданно чувствуя, что не хочет открывать послание. Глупо. И даже стыдно. Но сейчас за кляксами, смятыми «с» и несуразными «т» он услышит голос живого Пеппо, его предостережения, его идеи, его насмешки, уже бессмысленные и ненужные. А хуже всего будет вдруг узнать, что Годелот мог не допустить случившегося. Куда-то не опоздать, чем-то не пренебречь, о чем-то догадаться раньше.

Арестант зло сплюнул и резко разодрал печать. Нечего разводить девичьи драмы… И если прямо сейчас он узнает, что Пеппо открыто просил его о помощи прямо в день смерти, — значит, с этим ему теперь и жить.

Годелот развернул письмо и подошел к светлому снопу лучей, лившихся в окошко под потолком. Несколько минут спустя он смял листок в разом взмокшей ладони. Огляделся, проводя ладонью по лбу и векам, будто ожидая увидеть что-то иное, кроме замшелых стен карцера. Снова лихорадочно развернул письмо и прочел заново. Но в нем ничего не изменилось. Оно по-прежнему гласило: