Фельдмаршал в бубенцах

— Джузеппе? — тихо спросила мать Доротея. Она почему-то не сомневалась, что угадала верно, и сейчас ждала взрыва отчаяния. Но девица вдруг резко вскинула руки и утерла слезы.

— Прошу вас, матушка. Позвольте мне увидеть Паолину, — глухо отрезала она.

Мать Доротея умолкла, отводя глаза к распятию. Отчего-то умиротворенный лик Христа всегда помогал ей отбросить лишние сомнения и посмотреть на любой вопрос ясно и непредвзято.

И сейчас монахиня ощутила, что, переложив заботу о прислужнице на сестру Юлиану, она успела упустить немалый период времени… Какая она сейчас, эта вечно заплаканная бледная девушка со слишком крупными для худого лица глазами? Мать Доротея укрыла ее от опасности, грозящей ей извне, но как насчет тех демонов, которые Паолина непрестанно носила в себе? Совладала ли она с ними?

И вдруг настоятельница поняла нечто новое, о чем не задумывалась раньше. Паолина была дорога Джузеппе — об этом мать Доротея знала. Но кем был сам Джузеппе для Паолины? В сущности, настоятельница так и не позаботилась узнать это, уверенная, что намного важнее оградить опозоренную девушку от мирских тревог. Тогда это было правильно, но сейчас? Если Паолина узнает о смерти Джузеппе, чем станет для нее эта новость? Скорбным известием или ударом, от которого она будет оправляться годами?

Мать Доротея смотрела Спасителю в глаза, настойчиво ища в себе ответ. Она была добра. Но годами занималась лекарской наукой, поэтому давно знала, что доброта подчас плохой советчик. Не желая причинить человеку боль, можно отказаться ампутировать гниющую руку или вскрыть нарыв.

Но пройдет немного времени, и недужный умрет в страшных муках, а доброта обернется преступлением. Раны Паолины заживут. А оставленная без присмотра душевная хворь съест ее заживо. Значит, нужно лечить…

Монахиня посмотрела на Росанну, все так же молча ожидавшую решения.

— Я позволю тебе увидеть Паолину, — промолвила она.

* * *

Госпиталь был большим, старинным и гулким. Крутые лестницы были чисто выметены, узкие стрельчатые окна пропускали яркий солнечный свет, но Росанне все равно стало жутко. Отчего-то казалось, что застарелая, вековая человеческая мука пропитывает камень плит и колонн, въедаясь в самое нутро любого чужака, не защищенного доспехами монашеского облачения. Но она шла за настоятельницей, глядя перед собой и пытаясь не задумываться о том, что может таиться за плотно закрытыми дверьми, откуда порой доносились вскрики, плач и бормотание.

Мать Доротея ввела Росанну в небольшой зал с низким потолком и велела:

— Подожди здесь. Я советую тебе помолиться. Испроси у Господа искреннего желания поровну разделить скорбь с другой душой, а не найти утешение в причинении ей равной боли.

Монахиня вышла, а Росанна повернулась к окну. Оно было слишком высоким, чтобы выглянуть во двор, и девушка стояла у широкого каменного подоконника, бездумно глядя на грязно-многоцветный измятый ковер крыш.

…Алонсо пришел вчера утром, когда Росанна натирала воском прилавок. Прерывисто всхлипывая и сумбурно валя в кучу слова, он рассказал, что в «Шлем и гарду» приходил важный офицер, отдал слуге все вещи Пеппо, которые мальчик забрал на сохранение, и взял только старую потрепанную Библию. Он говорил, что Пеппо уехал. Почему-то подумал, будто Алонсо совсем дурак и ничего не поймет.

После ухода малыша Росанна долго стояла у прилавка, водя по нему ветошкой. Вперед и назад. Снова вперед и снова назад… Вот и все. Все было зря. «Не та землица, откуда будущее растет…»

Нужно было заплакать. Зареветь в голос, как в детстве, когда разобьешь лоб. Отчего-то боль быстрее проходила, словно вылитая слезами. Только слезы — они хитрые. Они знают, когда ты думаешь сшельмовать. Не идут, не слушаются. Сама терпи, а за них не прячься.

Она заплакала только вечером. Кипящими слезами, где боль первой осознанной утраты сливалась с юношеской эгоистической обидой на непоследовательность судьбы. Горе переполняло Росанну до краев, изливаясь судорожным плачем, сотрясая ее дрожью, сковывая лютым отчаянием. Но к утру слезы иссякли, оставив звонкий холод в голове, и девушка со странной отчетливостью поняла, что сейчас должна сделать.

…За спиной гулко скрежетнула дверь, и Росанна вздрогнула, оборачиваясь. На пороге стояла монахиня. Та самая, что заходила в лавку Барбьери в тот жаркий день. Черная ряса, подвязанная длинным передником, худое черноглазое лицо в обрамлении черных крыльев велона. А рот все же крупноват…

— Росанна?! — ошеломленно окликнула она. — Господи, что вы делаете здесь? Как вы меня нашли? — Послушница стремительно подошла к лавочнице и остановилась в двух шагах. — Что-нибудь случилось? — проговорила она вполголоса.

Росанна ответила не сразу. Несколько секунд она молча смотрела на Паолину, а потом жестко отрезала:

— Да, случилось. Пеппо больше нет.

Монашка слегка отшатнулась, недоуменно моргнув.

— Что?.. — чуть беспомощно переспросила она. А Росанна ощутила, как губы искривляются в уродливой гримасе плача:

— Это я виновата, я ведь уже знала, что за ядовитая змея может прятаться под рясой. Но я все равно поверила вам. Дура.