Фельдмаршал в бубенцах

Это было сущей безлепицей, однако к терзавшему Росанну горю добавилась новая едкая нота. Всего час назад она была уверена, что именно Паолина предала Пеппо. А сейчас, когда на впалых щеках этой черноглазой ведьмы не блестело ни единой слезы, ей казалось, что Пеппо предан куда горше.

Все обвинения, все злые слова, все ядовитые плевки не принесли Росанне никакого облегчения. Напротив, теперь ее собственная боль, обнаженная и бесстыдная, была выставлена напоказ перед наглухо замурованной в своем самообладании соперницей, и ей стало совсем невыносимо.

Росанна резко запахнула накидку, едва не порвав тесемки:

— Что ж, я сказала, что хотела. Тебе работать пора, верно? Я найду дорогу, не провожай.

Она бросала эти слова клочьями, чтоб не уловить было, как вздрагивает голос от вновь рвущегося наружу унизительного плача. Обошла монахиню, все так же стоящую посреди зала, подошла к двери, взялась за кольцо…

— Росанна… — послышалось сзади. Лавочница медленно обернулась, до крови прикусывая губу, чтоб не разрыдаться у Паолины на глазах. Но та смотрела на нее без всякой насмешки: — Послушай. У нас девушка была на излечении. Наследница большого состояния. Тяжко хворала, но мы ее на ноги подняли. Целую неделю одной водой и травами поили да кровь отворяли через день. На нее и взглянуть было страшно. Однако она поправилась. А ее тетка велела родне сказать, что умерла она. Тетка ее потом из Венеции увезла. А наставница моя родным тело нищенки какой-то безвестной отдала, да саван распарывать запретила, мол, хворь очень была лютая. Большой грех на себя взяла. Но сестра Юлиана нас собрала и рассказала, что родня эту девицу дрянью какой-то травила, оттого она и недужила. И ей одно спасение было — мертвой прослыть. Вот такая история. Страшно, правда?

Лавочница на миг прикрыла глаза, чувствуя, как заломило виски. А потом тихо промолвила:

— Ты… ты думаешь, что…

— Ничего я не думаю! — отрезала Паолина. — Только офицеры не бегают к малолетним слугам с соболезнованиями. И в пожитках чужих со скуки не роются. Ступай уже.

Росанна еще секунду помедлила и рванула на себя дверное кольцо…

…Паолина вздрогнула от хлопка двери и обхватила плечи руками. Несколько раз хрипло вдохнула, чувствуя, как больно сжимается горло и что-то раскаленно-едкое толчками поднимается из самого нутра, наживую продирая себе путь. Чушь это все. Все умирают. Кто как, каждый по-своему. Но только не он, не ее Лукавый, никогда ничего не боявшийся. Всегда каким-то потайным чутьем откликавшийся на любой ее случайный призыв. Он же обещал, что всегда будет с ней. То есть нет, не так. Он сказал: «Я твой, и я всегда у тебя буду. Пока я вообще буду». А ей почему-то показалось, что это то же самое.

* * *

Донна Ассунта подлила в бокал еще вина и поправила чепец с той особой тщательностью, за которой прячут торопливый поиск подходящих слов. Собеседник молчал, терпеливо ожидая.

— Видите ли, сударь, — осторожно начала она, — пусть Джузеппе не особо разговорчив, но я немного успела узнать его. Похоже, он в жизни солоно хлебнуть успел и серебром сорить не приучен. Еду он самую простую уважает, в одежде скромен. Такие люди завсегда знают, за сколько дней у них постой оплачен, и жилье выбирают по карману, а не по прихоти. Завтра ему либо снова плату вносить, либо съезжать. И если он решит уехать — мне что ж, силком его держать?

Фигура в кресле у очага со вздохом расстегнула плащ. В отсветах огня на камзоле блеснули пуговицы.

— Силком его не удержишь. Но я был бы рад, если бы вы, милая донна, убедили его остаться. Ведь об оплате ему тревожиться не нужно.

Трактирщица отставила кувшин и села напротив гостя:

— Сударь, он и так, когда узнал, что вы на него потратились, аж в лице перекосился. Сомневаюсь, что он согласится на второй такой же… дар. Да и вы уж меня простите, — понизила она голос, — только мальчик почти здоров уже. Вам о нем больше печься без надобности.

Сидящий в кресле щеголь усмехнулся:

— Вы правы, донна Ассунта. Только вы толкуете о здравом смысле, а он тут вовсе ни при чем. Видите ли… Я человек одинокий. Всех близких потерял много лет назад. А в этом юноше мне отчего-то чудится тень моих прежних утрат. Вы скажете, что я лицемерю и с Джузеппе, и с собой, но с той ночи во мне будто начал заживать годами гноившийся нарыв. Видимо, я старею.

Донна Ассунта помолчала. Ее обычное суетливое многословие изменяло ей в присутствии этого человека. Он не потрудился назвать свое имя, держался с неподдельной вельможной уверенностью, но все равно отчего-то вызывал у хозяйки плохо объяснимое сочувствие. В его слегка небрежной самоиронии, в частой горьковатой усмешке ей слышалась затаенная душевная мука.

Быть может, Ассунта сама начинала стареть, и ей не к месту мерещился всякий сентиментальный вздор. Но она помнила, как в ту лунную ночь этот франт, насквозь мокрый, ворвался в ее тратторию, неся на руках бесчувственного Джузеппе. Как сидел у постели, покрытой влажными багровыми пятнами, беспомощно убирал с синевато-бледного лица юноши мокрые волосы, хмурился и покусывал губы, следя за хлопотами врача.