Фельдмаршал в бубенцах

Девятеро из десяти сошли бы с ума на месте Ульрика. Я, вероятно, тоже. Но Ульрик решил отомстить, взыскав с обидчиков все, что у него было отнято. Сначала он натравил на Гамельн полчища крыс, посеяв там панику. А потом увел из города детей. Несколько десятков. Всех, кто умел ходить. Пустозвоны мололи языками, что сам Сатана увел детвору на погибель. А Ульрик внушил им, что все они сироты, и вырастил их сам. Учил, воспитывал и неутомимо искал среди них того, кто смог бы стать новым Кормчим.

Ульрик выбрал одного из самых маленьких, Фергюса, и усыновил его. Он и называл себя Фергюс Гамельнец. Его внуки перебрались тогда в Италию и обосновались здесь. А дедовское имя так и прижилось. — Доменико умолк, а потом прибавил тише: — Не сердись, Джоммо. Я всего лишь делаю то же самое, что Ульрик уже сделал однажды.

Джироламо не ответил, только хрусталь опять вкрадчиво звякнул в тишине кабинета. И снова Лауро медленно попятился от двери, но изнутри донесся голос Джироламо, теперь глухой и бережный, будто аристократ говорил с недужным:

— Доменико, брат. Я не сержусь. И денег мне не жаль, черт бы их подрал. Только… страшно мне. За тебя страшно. И за парня тоже. Не по силам ты на него тюк валишь.

Доменико не повысил голоса, но в тоне его послышалось раздражение:

— Ты опять за свое… Джоммо, я не вдруг спьяну выкинул фортель! Я годы думал об этом решении, прежде чем принять его! Дай ему время! Он неглуп, прилежен и честен!

— Да! — снова вспыхнул Джироламо. — Он отличный школяр, и толк из него выйдет! Но этого мало, чтоб быть Кормчим! Посмотри на него! На каждый его жест, слово, поступок! Он всегда занят лишь одним: доказывает всему миру, чего стоит! Он слишком рано узнал, что значит быть ничтожеством! И теперь пуще смерти боится остаться им навсегда! Не быть Кормчим тому, кто вечно нуждается в одобрении, сдает какой-то непрерывный экзамен перед самим собой!

— А это мне решать! — заревел в ответ Доменико, уже всерьез разъяренный. — И я решу! Сам!

Лауро отшатнулся. Он не слышал такой ярости в голосе Доменико даже в тот памятный день, когда Саверио пытался настоять на факультете богословия. Вероятно, братья препирались и дальше, но юноша уже не посмел подслушивать. Он мчался обратно к лестнице.

* * *

Бениньо оборвал рассказ, и до Пеппо донесся смешок, больше похожий на всхлип.

— Вот так все и началось… — задумчиво промолвил врач. — Я мало что понял тогда. Рассказанная синьором история поразила меня, но не более, чем драматическая сказка. Да еще «кормчий». Старомодное словечко, теперь говорят «рулевой» или «маэстре». Я совершенно не мог уяснить: неужели Доменико передумал насчет факультета медицины и решил отправить меня служить во флот? Забавно. Но больше всего меня потряс гнев Доменико. Я чувствовал себя так, будто это на меня он обрушился с бранью.

Однако вскоре я на время забыл о том странном ночном разговоре. Слишком сильно изменилась моя жизнь. Через три дня Саверио вдруг затащил меня в свою комнату и оглушил новостью: Доменико усыновил меня, ни слова мне не сказав.

Господи, как я испугался! Мне казалось в тот миг, что мой друг возненавидит меня. Не простит мне того, что теперь будет делить со мной и отца, и его наследство. Дурак… Разве таким был Саверио? Он обнимал меня до хруста в ребрах, хохотал и называл братом. Я словно вижу его сейчас. Смеющиеся глаза, встрепанные волосы, чернила на рукаве. Ты не умеешь так смеяться, волчонок.

Бениньо умолк, точно погрузившись в какой-то иной, незримый мир. Судно тихо покачивалось, волны приглушенно шипели будто бы совсем рядом, потрескивало масло в фонаре. Пеппо ощутил, что руки и ноги онемели от неподвижности, но страха по-прежнему не было. Он просто ждал, полагая, что самого главного еще не услышал. Он уже не думал о возможной смерти, не досадовал на собственную глупость, а на самом дне души ворочалось странное и дурацкое чувство, что так надо. Именно к этой нелепой ночи он шел все эти месяцы, и сейчас уже нет смысла ни спешить, ни тревожиться. Потому что так надо. И сегодня все так или иначе встанет на предназначенные судьбой места.

А Бениньо вдруг снова заговорил, так же отстраненно, словно вовсе не находился в этой тесной и сырой каморке: