Фельдмаршал в бубенцах

— Дон Клаудио, я знаю, что вы в беде, брат говорил. Но Эрнесто… Вы же ничего не знаете о нем! Мой брат может избавить вас от прежних неурядиц, отвести от вас любых врагов, более того, никому не причиняя зла! Вы начнете жизнь как с чистого листа! Клянусь, я ни словом не лгу!

Орсо рвано вздохнул, отводя взгляд и еще сильнее хмурясь. Совсем не так он представлял себе этот разговор.

— Фредерика, — пробормотал он, — видит бог, это вы ничего не знаете обо мне…

— Так расскажите, и я буду знать! Почему, почему вы все всегда молчите?! — В ее глазах стояли слезы, и Орсо ощутил, как его затапливает душное больное отчаяние.

— Это ничего не изменит, — сухо проговорил он, давясь словами, как мятой бумагой, — и ничего не исправит.

— Чушь! — выкрикнула девушка. — Все беды, все несчастья от молчания! Я не старуха с больным сердцем и не слабоумное дитя! Хватит недомолвок, хватит взглядов в угол и утешений! Я и так живу в бегах, как преступница, не зная, в чем моя вина! Я потеряла всю семью и вот теперь теряю вас! Да, я могу только смириться и жить дальше до новой потери, но неужели я не заслуживаю напоследок хоть немного искренности?!

Фредерика осеклась, тяжело переводя дыхание, бледное лицо горело рваными пятнами румянца. И Орсо молча смотрел в ее полыхающие глаза, отчего-то вдруг почувствовав, что он неправ. Что вот-вот совершит самую фатальную ошибку в своей жизни и никогда уже не сумеет ее исправить… Он еще тянулся за этим ускользающим мигом, пытаясь понять его, а Фредерика вдруг поднялась из кресла, глядя на лейтенанта со смесью страха и решимости. Она медленно отчеканила:

— Откройтесь мне, дон Клаудио. Не бойтесь ничего. Доверьтесь всей душой, отбросив все колебания.

А потом поднесла к губам флейту, холодно блеснувшую в свете свечей.

* * *

Орсо вдруг побледнел, и его дыхание участилось, а на лбу выступил пот.

— Полковник, — Годелот склонился к раненому, — вам больно?

— Нет… — поморщился кондотьер. — Оставьте. Господи…

Несколько секунд он хрипло вбирал воздух, покусывая губы, а потом снова заговорил, быстро, отрывисто, будто желая поскорее перейти гнилой мост:

— Я уже не знаю, Мак-Рорк, увидите ли вы эту страшную флейту. Но упаси вас боже ее услышать. Это хуже опиума… хуже горячечного бреда… хуже видений на вторую неделю голода. Я не помню ее мелодии. Но моя собственная душа вдруг показалась мне обмороженной конечностью, поднесенной к теплу. Это была такая боль… такая боль, Господи… и такое наслаждение.

Рушились стены, доспехи сваливались сами собой. Любые запреты стали смешными. И я был счастлив. До угара, до безумия. Свободен, жив, крылат. Я мог быть только собой, никем не притворяясь и ничего не стыдясь. И я бросился к Фредерике, упал перед ней на колени. Я говорил ей о своей любви, будто десять лет был немым. Говорил, говорил, захлебываясь словами, хватался за ее руки, будто падал в пропасть. А она молчала, только слезы катились по щекам… Да замените же вы эти чертовы свечи, Годелот!

Шотландец вздрогнул, выныривая из оцепенения, и заметил, что шандал дымит последними тусклыми огоньками, чахнущими в лужицах расплавленного воска. А Орсо отвернулся к стене, только желваки взбухли на челюстях.

…Девушка молчала, и лейтенанту уже казалось, что она так и не проронит ни слова. Но Фредерика вдруг сжала его руки.

— Клаудио, — прошептала она, и голос ее дрожал, — простите меня за это. Но… не бросайте меня, прошу вас. Бог с ними, с обстоятельствами. Останьтесь со мной, Клаудио. Останьтесь навсегда…

Лейтенант так никогда и не узнал, осознавала ли Фредерика, что он испытывал в тот миг, догадывалась ли, какую силу спускает с цепи. Но Орсо не владел собой в те минуты и задумываться ни о чем не умел. Все его существо, вместе с волей, рассудком и самообладанием, растворилось в ошеломляющем, затапливающем чувстве свободы и слепого обожания. Он взметнулся с колен, сжимая Фредерику в объятиях, будто дар, отбитый у скупой судьбы. Он шептал слова любви и преданности, клялся, что никогда не покинет ее, что защитит от чего угодно. Он целовал ее, путаясь в складках черного сукна, еще что-то сбивчиво шептал, разбиваясь на осколки и теряясь в горьком запахе лаванды, соленом привкусе слез и тепле рук. А мир вокруг рушился куда-то в темноту, равнодушный и бессмысленный.

Орсо не знал, сколько прошло времени, когда он наконец очнулся. Свечи в шандалах догорали, камин неярко озарял комнату, за окном было темно.

— Клаудио… — еле слышно прошептала Фредерика, медленно поднимая на него влажно блестящие глаза, полные смятения. Всхлипнула, снова опуская голову ему на грудь, вжимаясь в него щекой и глубоко прерывисто вздыхая.