Фельдмаршал в бубенцах

«Рика, умоляю, дочитай это письмо до конца. Потом сожги его и забудь обо мне, если хочешь, словно меня никогда не бывало на свете. Но непременно дочитай. Мы едва ли снова увидимся. Я продал душу дьяволу окончательно, и мне не место рядом с тобой и Пеппо. Через три недели из Генуи выходит корабль. Я уезжаю на Восток и увожу Ее с собой. У меня горят руки, так хочется мне уничтожить Ее, но я не могу. Не решаюсь. Отец на совесть вбил в меня этот гвоздь. Однако вас с Пеппино это проклятие должно покинуть.

Я надеюсь, что тебе больше ничего не грозит. Все наши грехи — моя вина, и только мне отвечать за них.

Я люблю тебя, Рика. Я никогда не умел этого как следует, но все мои ошибки и нелепости я совершил, ведомый своей неуклюжей любовью. Будь счастлива, милая, бесценная! Береги Пеппо. Пусть он вырастет, никогда не зная этого гнусного родового клейма, и самого имени моего пусть никогда не слышит. На ком-то это должно закончиться.

Я не прошу у тебя прощения. Я не прошу помнить меня. Я буду молиться о вас с Пеппо и о твоем муже до самой смерти.

Всегда твой,

Версо».

Годелот медленно опустил письмо на колени и обеими руками потер лицо. Версо… Что за нелепая кличка… Но он не мог ошибиться. И, говоря по правде, додумался бы сам, если бы хоть на миг допустил это… абсолютно идиотское и абсолютно логичное совпадение. И чего он так удивлен? Он ведь давно догадывался.

Неловко сложив письмо, шотландец сжал его в руках, будто пытаясь почувствовать что-то не понятое и не услышанное. Но Бениньо тихо приблизился и протянул руку:

— Дайте его, Годелот, — проговорил он мягким тоном врача, говорящего с родственником умершего. Однако шотландец лишь крепче сжал пальцы.

— Его звали Эрнесто, — сухо отчеканил солдат. — Эрнесто Альбинони. Так что же… лучший человек из всех, кого я в жизни встречал, был всего лишь лжецом и самозванцем, бросившим своего сына на произвол судьбы?

Бениньо взял Годелота за запястье, высвободил письмо из пальцев шотландца и осторожным, подлинно лекарским движением провел по его плечу ладонью:

— Он был всего лишь человеком, Годелот. Порой нет ничего сложнее этого. Подумаете об этом позже, не сейчас. Вы поймете.

Шотландец лишь кивнул, не глядя на Бениньо. Но врач снова тихо сжал его плечо:

— Ступайте, Годелот, уже поздно. — Он сделал паузу. — Полагаю, я не должен просить вас держать в секрете нашу беседу. И не спешите обижаться. Я не сомневаюсь в вашей порядочности. Но я знаю о вашей запальчивости.

Юноша встал.

— Не беспокойтесь, доктор, — ровно ответил он, убедив себя, что ничуть не обиделся. Ну не дитя же он… черт подери.

А Бениньо сгреб серебро обратно в кошель и настойчиво вложил его в ладонь солдата:

— Раздайте нищим, если пожелаете. Доброй ночи, друг мой. И… спасибо вам.

* * *

Веки мучительно наливались свинцом, и Лазария отчаянным усилием пыталась удержать глаза открытыми. Сидящий напротив нее отец Руджеро перевернул страницу и поднял взгляд:

— Ваше сиятельство, мне кажется, я утомил вас этой тягомотиной.

Уголки губ Фонци передернулись в подобии улыбки:

— С каких пор… труды Ювенала… для вас тягомотина?

Монах пролистнул толстый том «Сатиры».

— Ну, полагаю, лет с двенадцати. Именно тогда я ознакомился с этими трудами.

Герцогиня издала сухой скрежет, означавший смех:

— Ох, Дамиано… признайтесь… не почитываете ли вы… в благостной тишине своей кельи… парижские романцы?.. — Она запнулась, и натянутая усмешка исчезла из хрипловатого голоса. — Простите, Дамиано. Я невнима… тельно слушала.

Монах покачал головой:

— Вы засыпаете на глазах. Вам нужен отдых, а не античные разглагольствования.

Герцогиня отвела глаза и снова усмехнулась:

— Отдых… Господи, Дамиано. Я и так… отдыхаю уже чертовых… тринадцать лет. В гробу этого… проклятого тела. И вынуждаю вас, словно языческого… жреца, совершать возле этого… гроба бесконечные… ритуалы и жертво… приношения. И мы оба притворя… емся, что мертвый непременно… воскреснет, если погуще… курить благовония. Отдых нужен… не мне. Он нужен вам. А мне нужен просто… покой.