Фельдмаршал в бубенцах

— Не смейте, Лазария! — жестко отрезал доминиканец, отбрасывая книгу на стол. — Не смейте напрашиваться на утешения! Знаю, я заправский лицемер, но уговаривать я вас не стану. Нойте, сколько хотите, но вы встанете на ноги, слышите? Лишь имейте мужество сделать то, что я не могу взять на себя. Не дайте своему телу умереть. А в остальном доверьтесь мне. — Он сделал паузу и добавил мягче: — В конце концов, вы же не терпите проигранных пари.

Губы герцогини искривились: около десяти лет назад Руджеро в пылу спора заявил, что, если Лазария встанет с кресла, он явится в особняк в алом камзоле и мертвецки напьется. Фонци расхохоталась и поклялась, что теперь ей есть ради чего бороться за жизнь.

— Я помню, — задумчиво проговорила герцогиня, и в ее голосе вдруг прозвучала улыбка. — Но, Дамиано… порой приходится… проигрывать. Это… не стыдно. Это обычный… реализм. Я устала. Ищите, друг мой. Не ради меня. Я… того не стою. Я доживу… домщу… и хватит. А вам Наследие нужнее. У меня и так… все есть.

Руджеро отложил книгу и встал, нависая над креслом:

— Лазария, да какого же черта?! Вы решили сдаться? Сейчас? Когда цель так близка? Мы с вами сделали выбор, Лазария. Общий, на двоих. И катитесь к дьяволу с вашими запоздалыми муками совести. Вашу жизнь растоптали во цвете лет, и потому Господь поймет вас. Я точно это знаю. Я просил его, я умолял, я объяснял. Он не откликнулся, но это не значит, что он не расслышал. Он отказался вмешаться и сделать все правильно. Стало быть, нам придется сделать, как сумеем. Таково его решение. Вас обрекли на бессилие, поэтому я стал вашими руками. Мне и отвечать за наши с вами грехи. Мне, не вам.

— Дамиано… Успокой… тесь. — Улыбка в ее голосе прозвучала яснее. — Каждому по… делам его, верно? И я не стану… прятаться за вашу спину. Хватит бушевать. Лучше… читай… те.

Руджеро еще несколько секунд стоял, терзая край плаща. А потом покорно опустился в кресло и снова принялся за чтение. Фонци же застыла, сосредотачиваясь на звучном голосе доминиканца, на жжении усталых век и их нестерпимой тяжести. Она никогда не говорила об этом даже с верным Бениньо, но это давно стало своеобразной игрой для парализованной. Почти лишенное чувствительности тело получало болезненное наслаждение от этого жжения, от боли в прикушенной губе или щекотания волоса на виске. А борьба с непокорными глазами заставляла герцогиню ощущать тень давно утраченной власти над собой.

Сегодня она уже сумела удержать веки двадцать шесть раз. Двадцать семь. Глаза жгло все сильнее, голос Руджеро ровным гулом заполнял комнату, будто гудение гонга, слов герцогиня уже не разбирала. Двадцать восемь. Слегка ломило виски, очертания белой рясы и черного плаща в кресле напротив утратили четкость. Двадцать девять…

…Руджеро снова перевернул страницу, бегло взглядывая на неподвижную фигуру Лазарии. Желтоватое лицо герцогини застыло, лишь все еще слегка трепетали короткие густые ресницы. Еще несколько абзацев.

Монах механически проговаривал слова, не вдумываясь в их значение. Он знал: если герцогиня уснет, то спать она будет от силы двадцать минут, но очень крепко. Только войдя, доминиканец заметил на краю каминной доски флакон с опиумной настойкой. Видимо, недавно Лазарию вновь терзала нутряная боль. Дочитывая строку, Руджеро запнулся, прислушиваясь. Рваное дыхание герцогини стало размеренным. Страдалицу наконец сморил сон.

Медленно, очень медленно доминиканец положил книгу на низкий столик и застыл, глядя на Лазарию. Ну же… Сейчас? Он ждал этого момента уже несколько дней, но ни разу не оставался наедине с Лазарией надолго. Еще полчаса назад он сомневался, правильно ли собирается поступить. Но стоило им завести спор, как он понял: сегодня. Сейчас, немедленно. Она больше не может сражаться. Ей просто становится все равно. Даже препирается Фонци со снисходительностью измученной матери, которой докучает настырное, но любимое дитя.

Доминиканец бесшумно встал с кресла. Машинально вскинул взгляд к висящему на стене портрету, пристально всматриваясь в карие глаза с улыбчивыми морщинками в уголках, и прочел в них взволнованное ожидание. Витторе… Вы же на моей стороне, верно? Вы сами поступили бы так же, признайтесь… Неожиданно для себя монах кивнул графу, словно заручаясь его поддержкой, и шагнул к креслу парализованной.

Подойдя вплотную, доминиканец коснулся кончиками пальцев бледной кожи под самой челюстью герцогини. Дыхание Фонци не сбилось, и Руджеро тихо спустил пальцы ниже, туда, где кружева камизы слегка виднелись из-под бархатного ворота. Невесомым движением отогнув край кружев, монах увидел на шее Лазарии изящную золотую цепь.