Феминиум

Эрин свернулась на постели клубком и уткнулась лбом в стену, стараясь забыть белые глаза чужого мерзкого старика и его ищущие бесстыдные пальцы. Было ей тошно и страшно, ее трясло так, что она не могла стоять, и хотелось убедить себя в том, что этого не было и никогда так больше не будет, но мать из темноты сказала: «Привыкай, только так и бывает. Откуда, ты думаешь, возьмется сила у мужчин, если они в нас ее не увидят?» И теперь ничто не давало ей покоя: каменные стены более не ограждали, а тяжелые засовы не держали дверей. Она никогда не видела этого Эремона, но была уверена, что он еще страшнее того пришлого филида, потому что филида можно забыть, как дурной сон, а Эремон всю ее жизнь в такой сон превратит. Такой же, наверное, как его отец, чей громкий голос и пьяный смех доносились из нижнего зала: огромный и волосатый и пахнет тяжелым мужским запахом – немытым телом, тухлой утробой и пролитой горячей кровью. Громко смеется и берет без спроса, что понравится. Эремон посадит ее подле очага, где темно и дым выедает глаза, и она станет рожать ему в муках, год за годом, и в конце концов забудет и зеленые равнины до горизонта, и серебро пены морской, и дивные звуки, которые возникают внезапно внутри твоей головы и как серебряные нити сшивают тебя с небом… Останутся только захожие барды, плетущие словеса. Эрин будет кормить их, а они за то станут прославлять щедрость Эремона.

А он даже не старший сын, этот Эремон. Впереди него у Мила еще не то двое, не то трое, просто он тот, у кого нет еще жены – и отец на это согласен. Он, этот Эремон, с отцом и не приехал, ему, видно, все равно, кого брать.

– Нам надо выжить, – сказала мать. – Что для фоморов, что для Туата – мы скот. Хуже скота, потому что с нами делиться приходится.

Вот было бы хорошо, если бы филид нашел в ней, Эрин, какой-нибудь порок, чтобы ей замуж не идти. Нет, ну не вообще, а только за сына Мила. Или чтобы не так.

– Вставай, – велела мать, входя, – одевайся. Тебя берут, и ты должна быть вечером на пиру. Платье надень белое. И невестину повязку на голову. На тебя смотреть будут.

Эрин умыла лицо холодной водой, так что оно вспыхнуло алым, сама б не поверила – но полегчало. Расчесала волосы на прямой пробор, на лоб надвинула праздничную повязку с трилистниками. Рабыня достала ей из сундука ненадеванное платье с вышитой по подолу каймой: холст, выполосканный в ледяной воде, был белый, твердый, аж хрустел. Во всем этом она как будто и не она была. Все, что было – «она», горело в жаре щек.

Одевшись, Эрин села у окна ждать, когда ей скажут вниз спускаться. Женские покои были у башни на самом верху, из комнаты, где сестры проводили время, вверх вела одна лестница на плоскую крышу, оттуда было хорошо видно во все стороны, а из окна – только в одну, зато вид открывался на извилистую северную дорогу. Поднимая глаза от вышиванья, Эрин увидела меж небом и землей яркую искру, которую приняла сперва за первую вечернюю звезду, но уж больно стремительно летела она и повторяла изгибы дороги, и скоро ясно стало, что это военный отряд с воздетыми копьями. Что к нам. И что – с миром, потому что слишком мало их для нашей могучей башни.

Эрин Пылающие Щеки вдруг превратилась в Эрин Трепещущее Сердце.

И еще стало ясно, что это нелюди.

Эрин, как куклу, посадили во главу стола: прочие женщины и девы разносили воинам мясо и пиво, а она была невеста и ничего делать не должна. Только сидеть, чтобы все смотрели. Все и смотрели, но потом у гостей и хозяев нашлась тема поинтереснее – грядущая война, на нее и перешли, возвышая для убедительности голоса и придавая речам весу ударами о стол кружками и кулаками. Рядом с невестой, справа, оставили пустое место – якобы для Эремона. Собаки шныряли под столами и задевали боками колени. Кто-то вышел помочиться и упал, наступивши на свинью.

Было весело, как обычно.