Феминиум

– Как обычно, – уронила келпи. – Вот поэтому я предпочитаю воду. Из воды мы все вышли и в воду вернемся, кто раньше, кто позднее. Ллир никому не враг.

– Я бы даже не усомнился, – язвительно сказал ее муж, – если бы он сберег доверенное! В том, что Ллир всем друг, я вижу определенное неудобство.

– Ничего не поделаешь, Ллир – тоже сын Дану. Если каждый будет играть против двух других, все проиграют.

На каменный стол меж ними сел черный дрозд, посмотрел, попрыгал, открыл клюв и проскрежетал:

– Среброрукий грядет, смер-р-рть рядом скачет! Яр-р-р-ркая смер-рть! Кр-р-расивая!

Келпи бросила в него сливовой косточкой.

– Почему ты его терпишь?

– Не обижай птицу, он мудрые вещи говорит.

Они помолчали, келпи поглядывала на мужа сквозь упавшие на глаза золотые пряди. Листва, пронизанная солнцем, бросала на них обоих трепещущую зеленую тень.

– Что там с пророчеством?

– Да лучше б я его не знал! – с сердцем ответил Великий. – Я, дурень, сделал все, чтобы его обмануть, но разве Слово Изреченное обманешь? В итоге только зря обидел Эйтлинн[3]. Все одно пролез к ней какой-то пройдоха и зачал ребенка. Ллир утверждает, будто то был сын Диан Кехта, и якобы он не мог его не принять, а дальше молодежь уже сами…

– Ты, я надеюсь, избавился от ублюдка? – голос келпи был холоден.

– Я сделал все, что диктовал мне разум. Я стар, мое тело пропитано собственным ядом, если мою тушу подвесить и рассечь, яд отравит землю на несколько миль… Я бросил ребенка, родную кровь, первого внука, в море, но море – ладонь Лира, а Ллир – Туата, и он предал меня. Дважды предал. Ребенок у них. Лучше бы я вырастил мальчика при себе, окружив его любовью, и если бы ему и тогда суждено было стать причиной моей смерти, по крайней мере в этом не было бы моей вины, и враги бы не ликовали. А теперь догадайся, зачем им этот ребенок[4].

– Да, – сказала келпи. – Долго гадать не надо. Яркая, красивая Твоя Смерть рядом со Среброруким. Но и это дело – теперь ты знаешь, кто тебе больший враг. Как было спокойно, когда у них на троне сидел этот пустышка-Брес[5]. У Туата и зубов-то, считай, при нем не было. Среброрукий Нуаду – благородный воин и славный король, – она искоса посмотрела на Великого, – но это, разумеется, не значит, что спорить с ним за земли безопасно. Пошлю-ка я, пожалуй, проклятие на голову того лекаря, что дал ему новую руку.

– Это ученик Диан Кехта. Да он ему, кажется, и сын. Другой сын, – добавил он на всякий случай.

– И тут Диан Кехт? Вот и славно, – келпи раскусила очередную сливу. – Смотри, как хорошо ниточки связались. И чтоб ты сам испробовал, каково своими руками свою плоть и кровь[6]… А повод они между собой найдут. Согласись, любовь моя, это даже справедливо.

– Я послал Фионнаклайне в Коннахт.

Если что-то могло вывести келпи из равновесия, то оно было произнесено.

– Великие Силы, но зачем? Моего сына?

– Если повезет, Фионнаклайне привезет нам мир и союз, если же нет, я вижу два исхода. Либо он умный и везучий мальчик, и он выкрутится. Если же он не выкрутится… то он не мой сын.

– Фионнаклайне слишком молод. Его истинный облик… не в обиду будь сказано, несколько наивен. Ну кто в наше время сам, добровольно превращается в лебедя?

Великий усмехнулся.

– Если он обращается в лебедя, значит, на этом стоит его вера, а на вере стоит сила. Для того чтобы высвобождать силу, принц должен научиться чувствовать гнев. Он может владеть небом, а нам остается завидовать. Твои волосы высохли, жена. Твое время на суше истекло.

Келпи мотнула головой, оказавшись в вихре золотых волос, а вышла оттуда уже кобылицей и, более не сказав ни слова, в чрезвычайном гневе бросилась в омут.

– Мама, а правда, придут фоморы и нас всех разорвут на кусочки, а после съедят?

– Чего тебя рвать, Мораг, дура, ты целиком в пасть влезешь! У них пасти большущие, от неба до земли!

Мать гоняла туда-сюда раму ткацкого станка и не вмешивалась, будто не слышала, как Эйтне заявила, что переоденется мужчиной и будет воином. Младшая нахлобучила на голову глубокую чашу и вскочила на лавку, размахивая игрушечным мечом.

– Буду ездить на колеснице и поражать всех копьем. И все будет мое без спросу, и папа будет меня больше всех любить!

Эйлинах дала дочери пощечину. Еще бы папа не полюбил ее больше всех, папе нужен сын-воин, но пока папа преуспел только в зачатии дочерей. А дочерей любят, когда их выгодно замуж отдают. И если так, то сейчас папа больше всех должен любить Эрин.

Папе вообще свойственно откусывать больше, чем он проглотить сможет.

– Не такие уж они и чудовища, – сказала от окна Эрин. – Туата Да Дананн приняли к себе королем Бреса, и все красивое сравнивают с ним, а тот ведь из фоморов. Киян, сын Диан Кехта, не погнушался Эйтлинн, дочерью Балора, и, я слышала, все между ними было по согласию. Их сын Луг – самый прекрасный муж на земле. Фоморы, наверное, таковы, как сами хотят.

– А я стану бардом, – промолвила Мораг. – Буду странствовать, слагать про героев песни и на арфе играть. И всюду для меня будет стол и кров.