Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

На протяжении всей книги автор иронизирует над несовершенствами и недостатками обретенной родины мадьяр именно потому, что имеет на это право по рождению и слишком хорошо знаком с венгерскими проблемными вопросами. Согласны ли венгры с таким описанием себя как нации глазами «чужого»? Мы получили комментарии от выросших на родине венгров, которые были возмущены такой, по их мнению, далекой от правды характеристикой любимой страны с попытками «воссоздать» национальную идею сквозь призму кулинарии. Здесь, видимо, содержательно-концептуальная информация подменяется содержательно-фактуальной информацией (термины И. Р. Гальперина). Следствием этого концептуального пропуска в понимании текста становится актуализация эмоционально значимых негативных коннотаций: венгерские читатели замечают в первую очередь насмешливые комментарии об их родине, иронию по отношению к их стране, игнорируя другие смыслы[886]. Их тонко подмечает Пшемыслав Чаплинский во вступлении к книге «Гуляш из турула»: «…так как история поскупилась на „виктории“ для венгров, им пришлось превратить национальную кухню в поле битвы. Смакуя свои блюда, венгры побеждают врагов, уверяя друг друга, что не дали себя обезличить и лишить национального своеобразия»[887]. Но тем ближе к правде оказывается утверждение М. В. Аксеновой, что «травелог – это взгляд на другого. <…> Рефлексия, неизбежно возникающая при встрече с „другим“, – неотъемлемая часть травелога. В противопоставлении и сопоставлении себя и „другого“ можно понять свою собственную идентичность. Происходя из путевых заметок и дневников, фиксирующих факты и дорожные происшествия, травелог постепенно развился в нечто большее – попытку ответить на многие важнейшие вопросы о себе, о мире, о своем месте в нем»[888]. И смотрит на другого – венгра – именно поляк, ведь травелог пишут не для чужих, а для своих.

В действительности же адресатом данной книги являются не только поляки или длительное время проживающие на территории Польши граждане, а все те народы и нации, которые в течение своей истории утрачивали часть своей идентичности с потерей государственных земель. К этому нас подводит и сам К. Варга, обращая внимание как на польско-венгерские параллели, так и на похожесть венгров и сербов: «Сербы и венгры даже не догадываются, насколько они близки: балканская война девяностых и распад Югославии были для сербов тем же, чем Трианон для венгров. Серб и венгр – два брата с парадоксальным родством: оба сетуют об утрате своей локальной великодержавности» (с. ПО).

Личная история рассказчика также связана с поиском утраченной или недополученной принадлежности к нации своего отца в своей двойственной национальной идентичности и утверждением профессионального статуса писателя. Именно поэтому К. Варга неоднократно обращается к понятию настоящего (настоящего венгра, которым был его отец, настоящего величия Венгрии, настоящего катарсиса, шика, настоящей осени, смерти и т. д.), а кроме того, касается темы писательской деятельности, ассоциируя себя – ни больше ни меньше – с Марселем Прустом. Последнее парадоксально фиксируется лишь дважды: во фразе «помню по-прустовски эти запахи улиц XIV квартала, где жили семьи, приятельствующие с моим отцом» (с. 12), а также в сравнении «идеально прожаренной хурки», то есть домашней колбасы, со «знаменитейшим литературным пирожным, размоченным в чае» (с. 27).

Лексическими маркерами устойчивых представлений о национальных венгерских поколенческих парадигмах у писателя К. Варги в книге «Гуляш из турула» служат знаки польского, прецедентные феномены, позволяющие на примерах столкновения своего и чужого описать венгерское сквозь польское, а также названия культурных артефактов, широко представленные в тексте.