Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Дорога от Сомбатхея до Залаэгерсега выглядит так, как выглядит Польша, то есть никак (с. 141);

В каждом живом языке существует тяга к лаконичности. Так же и в венгерском, хотя вот это сокращение[885] имеет иной оттенок, чем в польском (с. 119);

Кестхей напоминает строительную ярмарку на варшавской Бартыцкой улице, где выставлены образцы домов быстрой сборки и дачные беседки (с. 149);

Фэри – вроде как польский Франек. Это уменьшительно-ласкательная форма имени премьера (с. 155).

Если рассматривать книгу К. Варги как некий рекомендуемый «рецепт», то маркеры польского выступают в тексте скорее в качестве «приправы», чем основного ингредиента, но именно от них зависит финальный вкус готового «блюда», так как они, экономя языковые усилия, дают точное представление об описываемых элементах действительности. Все приведенные примеры позволяют основным адресатам травелога – своим, полякам – лучше понять венгерские реалии и особенности уклада жизни, менталитета венгров, так как показаны они сквозь призму знакомых и близких явлений, мест, исторических личностей, событий.

Рецепт чего дает К. Варга? Мы знаем, что кулинарные ритуалы играют важную роль в жизни любого народа. В начале сборника автор иронизирует над кулинарными пристрастиями венгров, отождествляя их еду со злом и меланхолией:

Венгерская тоска во многом начинается с кухни. <…> Неизменно после обильной будапештской еды меня охватывают меланхолия, тоска, неизъяснимая печаль, и я ощущаю упадок духа. <… > Я сыт и несчастлив; подвожу итоги – сумма на счету моей совести десятикратно превышает ту, которую я должен официанту. Не помогает даже рюмка «Unicum», снимающая тяжесть с желудка, но не вымывающая горечи из моих мыслей. <…> Венгерская еда не только сдобрена унынием и меланхолией – она убийственна (с. 29).

Постепенно в ходе повествования тон рассказчика меняется. Оказывается, что кулинарные ритуалы могут ассоциироваться с размеренностью жизни и со счастьем:

А пока я существую, пока все еще думаю о Будапеште, могу – как все, кто живет по-прежнему в Зугло, на площади Уйвидек, улицах Дертян и Таллер – обстукивать дыни и арбузы, проверяя их спелость, выбирать из кучи перцев твердые и не сморщенные, а потом съесть паприкаш с картошкой, вспомнить гимны Белы Хамваша в честь сала с паприкой и думать, что вот это и есть счастье (с. 88).

Автор приходит к заключению, что алкоголь все же может приносить утешение, спокойствие и даже удовольствие:

Приезд в Виллань – вот истинное Обретение Родины, той родины, где можно найти утешение в рюмке португизера. Нет, не в рюмке, а во многих рюмках. Здесь посещают не могилы, а винные погреба. Здесь не льют слезы, а пьют, переходя из одного винного бара в другой и пробуя все, что предлагает меню, по очереди. <…>…я слушаю внимательно и с удовольствием: нет для меня знания приятней, чем то, которым делятся со мной вилланьские виноделы (с. 147–148).

Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что автор дает читателю рецепт счастливой венгерской жизни. И хотя К. Варга больше поляк, чем венгр, он ощущает крепкую связь со своей второй родиной, о чем неоднократно упоминает в эссе: