Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Трагически погибли совсем еще молодыми людьми Н. Гронский, В. Диксон, Б. Новосадов, Б. Поплавский, С. Шарнипольский.

Покончил с собой Болдырев.

Пропал без вести Агеев. Никогда больше не встречаешь в печати и многих других имен.

Буткевич умер от истощения в марсельской городской больнице. От тяжелых болезней, вернее от тяжелой жизни, преждевременно умерли Вера Булич, К. Гершельман, Ирина Кнорринг, И. Савин.

Умер от чахотки Анатолий Штейгер…[198]

В советской литературе первых десятилетий, с ее энтузиастским пафосом, концепт недожитой жизни реализовался только в одном ключе – героической гибели за «правое дело», а в литературе постсоветского периода был главным образом связан с лагерной темой. Во всей сложности его смысловые проекции нашли воплощение в прозе А. Платонова. Немаловажен тот факт, что возраст А. Платонова, родившегося в 1899 году, совпадает с возрастом молодой эмиграции.

Однако причины у двух внешне сходных жизненных стратегий принципиально разные. Уход из жизни молодых эмигрантов связан с трудностями их встраивания в иное жизненное пространство, о чем ярко и категорично высказался Б. Поплавский в статье 1930 года «О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции»: «Христос агонизирует от начала и до конца мира. Поэтому атмосфера агонии – единственная приличная атмосфера на земле. <…> Как жить? – Погибать. <…> Эмиграция – идеальная обстановка для этого»[199]. Сопоставление с образом Христа вводит в рефлексию Поплавского идею крестоношения. В сочетании с готовностью «погибать» событие смерти преображается в творческий акт, способный, по мнению автора, воскресить угасший творческий дух не только в эмигрантской среде, но и в России: «Одно ясно: только тогда эмиграция спасет и воскресит, если она в каком-то смысле погибнет в смертельном, но сладком горе…»[200]

В действительности же причинами душевной агонии многих младоэмигрантов, закончившейся их несвоевременным уходом, в том числе и смерти самого Б. Поплавского, стали одиночество, голод, нищета, болезни, наркотики, к чему привела их малая социальная и творческая востребованность: «Литературной „лавочки“ здесь мало, „товарец“ здесь не идет, как бы того ни хотели иные писатели с тиражами. Здесь живут писатели-идеалисты и русские нечесаные студенты-мечтатели, над которыми принято смеяться…» – напишет в цитированной выше статье Б. Поплавский[201]. Годом позже та же мысль будет им выражена в стихотворении «Ты устал, отдохни» из второй книги стихов «Снежный час»: «Кто нас может заметить / На солнце всемирной души? / Мы слишком малы. / Мы слишком слабы»[202]. «Чужбина литературой эмигрантских сыновей не интересовалась», – позднее горько подтвердит мысль поэта летописец молодой эмиграции В. Варшавский[203].

Рецептивной «чужбиной» оказалась для молодых авторов не только французская читательская среда, но и поколение старшей эмиграции, которому были чужды «антисоциальность» и «упадочнические настроения» сыновей. Это не совпадало с «посланнической» миссией старшего поколения, пытавшегося сохранить в собственном творчестве образ оставленной родины. Такая культурная ситуация превращала молодое поколение в поколение изгоев, о чем писал Б. Поплавский в той же книге «Снежный час» в стихотворении «Снова в венке из воска» (1931–1934): «Я не участвую, не существую в мире, / Живу в кафе, как пьяницы живут»[204]. Для многих младо-эмигрантов это было типичным времяпрепровождением, составившим образ «русского Монпарнаса» и выкристаллизовавшим тип русского «монпарно». «Выключенные из цепи поколений, они жили где-то вне истории… Непосредственно даны были только одиночество, бездомность, беспочвенность»[205]. Названные мотивы составляют основной мотивный корпус творчества эмигрантских сыновей. Приведем в качестве примера стихотворение А. Штейгера – одного из видных представителей «незамеченного поколения»:

У нас теперь особый календарь
И тайное свое летосчисленье:
В тот день совсем не 1-й был Январь,
Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.

Не видно было праздничных одежд,

Ни суеты на улице воскресной.
И не было особенных надежд.
Был день как день.
Был будний день безвестный[206].