Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Странной покажется на первый взгляд наша аналогия, но последнее умозаключение Варшавского с большой точностью отражает внутреннее состояние героев Платонова в произведениях конца 1920-х – 1930-х годов. В отличие от представителей молодой эмиграции, и платоновское литературное окружение, и сам писатель, как и его персонажи, находились внутри истории, были двигателями бурных перемен в стране. И тем не менее, в творческой перспективе именно мотивы бездомья, жизненного разочарования, одиночества становятся центральными в произведениях Платонова. Итогом жизни его героев часто оказывается несвоевременный уход. Это может быть ранняя смерть либо выключенность из социальной жизни, самоустраненность из нее. Мерцающим способом встроена в творчество писателя лагерная тема, впрямую вторгшаяся в его жизнь через трагическую судьбу сына, арестованного в юношеском возрасте и умершего вскоре после освобождения из лагеря от заработанного там туберкулеза. Все частные случаи подобного рода складываются в наследии писателя в единый мотивный комплекс оборванной/недожитой жизни.

В нашем исследовании мы оставляем в стороне сюжетный мотив смерти ребенка, сквозной в творчестве Платонова, имеющий в нем символический характер – как знак бесперспективности эпохи революционных преобразований. Обратимся к конкретным судьбам взрослых персонажей писателя. По причине невозможности освещения поставленной проблемы во всей полноте в рамках одной главы в качестве материала нашего исследования мы выбрали романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», пьесы «Голос отца» и «Ученик лицея», а также рассказ «Взыскание погибших». Сделанный отбор может служить достаточным репрезентантом предложенной темы.

Роман «Чевенгур» (1926–1928) дает возможность проследить смысловую динамику концептуального для творчества Платонова мотива недожитой жизни. Впервые он вводится в текст в сцене расстрела «буржуев», когда раненый купец Щапов просит наклонившегося над ним чекиста:

– Милый человек, дай мне подышать – не мучай меня. Позови мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку – не уходи далеко, мне жутко одному.

<…>

Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы поручить ему свою недожатую жизнь-, он не освободил растения до самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в дружбе (курсив наш. – Авт.)[207].

В этой сцене недожитая жизнь персонажа словно переходит в растение, за которое он держится до самого последнего мгновения, то есть получает продолжение в иной, растительной форме. Тот же мотив жизни после смерти звучит в финальной части романа в связи с гибелью Копенкина и уходом Саши Дванова:

Кровь первых ран уже засохла на рваной и рубленой шинели Копенкина, а свежая и жидкая еще не успела сюда просочиться.

Копенкин лег навзничь на отдых.

– Отвернись от меня, Саш, ты видишь, я не могу существовать. Дванов отвернулся.

<…>

Копенкин вдруг сел и еще раз прогремел боевым голосом:

– Нас ведь ожидают, товарищ Дванов! – и лег мертвым лицом вниз, а сам стал весь горячий[208].

Смерть Копенкина изображена как уход в иную реальность, о чем сигнализирует не только его последняя реплика, но и такие знаковые детали, как смерть лицом вниз, всегда заряженная в творчестве Платонова мистериальной семантикой[209], и горячее, а не остывающее, как у трупа, тело.

Уход Саши Дванова в озеро Мутево автор еще отчетливее изображает в свете продолжающегося существования: «Дванов понудил Пролетарскую Силу войти в воду по грудь и, не прощаясь с ней, продолжая свою жизнь, сам сошел с седла в воду – в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти, а Дванов шел в чувстве стыда жизни перед слабым, забытым телом, остатки которого истомились в могиле, потому что Александр был одно и то же с тем еще не уничтоженным, теплящимся следом существования отца»[210].

В отличие от романа «Чевенгур», где еще сильно романтическое восприятие автором революции, в произведениях 1930-х годов мистериальный аспект мотива недомытой жизни угасает, возрождаясь только в военной прозе.