Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Нечистый воздух стоял над многолюдным собранием стоячих и бормочущих людей. <…>…здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком… в толпе торговали еще и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни, – вроде капотов каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку. <…>…много продавалось носильных вещей недавно умерших людей – смерть существовала – и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой[217].

Специальная авторская оговорка «смерть существовала» звучит в этом пассаже горькой иронией над несбывшейся утопической надеждой о социализме как земном рае. Мотив смерти ребенка в варианте гибели не родившегося младенца придает всей сюжетной ситуации статус «социалистической трагедии». Если же проследить весь мортальный план романного сюжета, то в нем ведущим мотивом оказывается несвоевременная смерть: смерть ребенка с опухолью на голове, смерть молодой женщины, труп которой препарирует Самбикин, самоубийство сына Арабовой. В ту же категорию попадает намерение умереть Комягина и желание исчезнуть-«пропасть» Сарториуса – людей революционного поколения. Путешествие Сарториуса дальше вглубь рынка усиливает кладбищенские настроения:

В специальном ряду продавались оригинальные портреты в красках, художественные репродукции. На портретах изображались давно погибшие мещане и женихи с невестами уездных городов… Позади фигур иногда виднелась церковь… росли дубы счастливого лета, всегда минувшего.

Сарториус долго стоял перед этими портретами прошлых людей. Теперь их могильными камнями вымостили тротуары новых городов и третье или четвертое краткое поколение топчет где-нибудь надписи: «Здесь погребено тело купца 2-й гильдии города Зарайска, Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни его было… Помяни мя господи во царствии твоем» – «Здесь покоится прах девицы Анны Васильевны Стрижевой… Нам плакать и страдать, а ей на господа взирать…»[218](курсив наш. – Авт.).

Роман, рождавшийся как прославление нового образа жизни, нового человека и «новой Москвы», к финалу все больше напоминает элегию в прозе, где жизнь последних пореволюционных поколений в отношении к прошлому соотносится как краткость к полноте, в чем мерцает мотив недолговечности, соотносящийся с трагической реальностью 1930-х годов, намеком чему служит часть могильной эпитафии: «нам плакать и страдать». Финальная часть романа писалась в 1936 году, когда уже была запущена «карательная машина» эпохи, не дававшая возможности новым людям дожить до старости.

Заканчивается элегический пассаж ностальгической картиной навсегда исчезнувшего русского мира, возникшей в сознании Сарториуса под впечатлением его кладбищенского путешествия: