Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

О, нищее празднество, как медленно занимается твое смятение и, кажется, не настанет вовсе. Никто сперва не решается танцевать, даже проходить по залу. Разодетые с тревогой осматривают оборванцев, и кто-нибудь обязательно неестественным голосом возглашает:

– Выпьем немного, господа!

Но даже пить никто не решается… <…>…пока каждый блюдет свой стакан, лишь до половины его наливая, а также напиток свой, избегая губительного «ерша» – интерференции спиртов, и с напускной серьезностью медленно пьет толстыми розовыми губами девятнадцатилетний молодой человек, стыдящийся своего здоровья. Пьяницы пьют, не морщась, они скорее всего пьянеют и почти уже не переносят вина, глотая его с ловкостью фокусников и вытирая руки о волосы.

Девушки… взаимно одолжившие туфли и юбки, долго держат в руках стаканы и озираются, как будто чего-то ожидая; но это что-то решительно медлит…

Но вот вино оказало свое первое действие, тщательно пока скрываемое присутствующими, некоторые из коих всегда умудряются с изумительной, прямо-таки баснословной быстротою напиться в самом начале представления и являть красную веселую рожу еще посреди всеобщего напускного благообразия.

<…>

Все плывет вокруг; как бы ступая по вате, пьяный вваливается в ватерклозет. <…> Вместе с последнею ядовитою струйкою желудочного реактива выплескиваются какие-то неузнаваемые остатки съестного, и, побледнев, как после долгой болезни, очистившийся и протрезвевший выходит из смердящего узилища…[215]

При сопоставлении двух цитированных эпизодов на фоне близкого к идеалу образа новой молодежи в романе Платонова особенно рельефно оттеняется образ молодой эмиграции, отправляющей свое «нищее празднество» в произведении Поплавского. Парадокс, однако, в том, что к концу романа «Счастливая Москва» его центральные персонажи изображаются в сходных с поэтикой Поплавского красках нищеты: Москва Честнова из идеальной героини превращается в одноногую «психичку Мусю», живущую в жалком общежитии на московских задворках с «никчемным» вневойсковиком Комягиным, сам Комягин ищет возможность и способ самоубийства, Сарториус меняет свой звучный псевдоним на ординарную фамилию Груняхин, желая «пропасть среди всех». Такое нисхождение молодых судеб могло бы составить сюжет эмигрантского романа[216]. Однако так заканчивается произведение, замысливавшееся как панегирик «новой Москве» и новому поколению советских людей. В определенном смысле финальную позицию платоновских героев можно обозначить как уход во внутреннюю эмиграцию. Их духовное фиаско сравнимо с внутренней смертью, что, вероятнее всего, сделало невозможным дальнейшую работу писателя над романом. По существу, судьбы всех его главных персонажей оказались дописанными.

В контексте нашей проблемы ключевым элементом сюжета является сцена на Крестовском рынке в завершающей части «Счастливой Москвы». Идя сквозь старый московский рынок, расположенный на городской периферии, Сарториус словно путешествует вглубь российской истории, вытесненной за пределы новой Москвы и новой жизни и превращенной в кладбище культуры: