Фестиваль

Любовь к добру разбередила сердце им,
А Герцен спал, не ведая про зло.
Но декабристы разбудили Герцена.
Он недоспал. Отсюда все пошло.

И ошалев от их поступка дерзкого,

Он поднял страшный на весь мир трезвон,
Чем разбудил случайно Чернышевского,
Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,

Стал к топору Россию призывать,
Чем потревожил крепкий сон Желябова,
А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же драться им,

Идти на смерть и не страшиться дыб.
Так родилась в России конспирация –
Большое дело: долгий недосып.

…И с песнями к Голгофам под знаменами

Мы шли за ним за сладкое житье.
Пусть нам простятся морды полусонные –
Мы дети тех, кто недоспал свое.

Мы спать хотим, и никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить.
Ах, декабристы! Не будите Герцена!
Нельзя в России никого будить…

– Браво! – закричали немолодые женщины и как по команде бросили окурки в урну. – Бис!

Им так надоело слушать музыкальную тягомотину, а тут такой высокий поэтический стиль! От избытка чувств пышногрудая полногубая блондинка попросила разрешения у поэта его поцеловать и, получив его, с огромным удовлетворением выполнила намеченное.

– Я представляю – как вам, наверное, известно, – профком нашего замечательного универмага, – скромно потупив глазки, сказала она. – Так вот, наверное, мы вам закажем еще один гимн, ведь у вас так здорово все получается. Скажите, а вы читали только что стихи собственного сочинения?

– Мне чужого не надо, – недовольно пробурчал Ондрух. – Это Наум Коржавин. Но мои – смею вас заверить – не хуже.

– Да, наверняка лучше, – уверенно сказала блондинка. – Вы просто прелесть.

– Кто – я? – после секундной паузы несмело переспросил поэт-песенник. – Вы знаете, я попал в одно из тех трудных положений, в какие жизнь ставит человека неоднократно и на которые он реагирует по-разному в зависимости от возраста. В такие минуты наша жизнь разламывается, кладется на весы, где вмещается вся полностью, целиком. На одной чаше – наше желание не разонравиться, на другой – всеохватывающая тревога, которую можно избежать, только если мы откажемся от желания нравиться конкретной женщине.

– Я помогу вам, мой талантливый друг.

Через какое-то время дирижер Гастарбайтер пришел в себя, и концерт успешно продолжился.

После его окончания большинство людей выходили из зала если и разочарованными, то не сильно.

Иван Григорьевич в сумерках рассчитывался за колонной, недалеко от центрального входа, наличными с командиром отряда офицеров, обеспечивавших безопасность первого дня. Передав причитавшиеся тому деньги и поблагодарив за образцовое выполнение своих обязанностей, Райлян тепло распрощался с приятелем и подошел к ожидавшей его невдалеке Свете.

– Ну что, поехали отдыхать? Сергеич назначил на завтра на девять утра разбор полетов. Необходимо до этого времени успеть выспаться.

– Нет, Ваня. Ты поедешь к себе домой, а я – к себе. Все равно я сегодня уже ни на что не способна.

– А я ничего и не имел в виду. – Иван опять покраснел. – Я просто хотел предложить попить чаю. Я ведь тоже сегодня… того… не в форме, поскольку переутомился.

– Все – завтра, – заверила Светлана.

Она помахала приятелю рукой и, быстро повернувшись, пошла в направлении метро.

Иван Григорьевич грустно посмотрел ей вслед, затем, подойдя к трассе, остановил проезжающую мимо черную «Волгу», плюхнулся на ее кожаное сиденье и тихо сказал:

– На Лубянку, шеф. И побыстрее.

Гендиректор фестиваля в сопровождении слегка нетрезвого Жигульского и абсолютно пьяной Валерии отправился на таксомоторе к себе домой, на Преображенку.

– Мишаня, пусть девушка у тебя поспит, а я пойду лучше к себе. Мне ведь завтра предстоит руководить вторым днем авангардной симфонической музыки.

– Старик, не занимайся ерундой. Пойдем втроем ко мне. Попьем кофейку и обсудим результаты сегодняшнего представления. Твоя помощница тем временем оклемается, и мы без всяких опасений отправим ее домой. Как план?

– Ладно. Уговорил.

Глава тридцать седьмая