Февральский дождь

Каждому достаётся по бутерброду. Старику, которого уважительно зовут Степаныч ем, Шницель отрезает потолще. Но старик не притрагивается к своей доле. Читает в лучшем углу камеры какие-то бумажки. Я ещё не знаю, кто он, но вижу – важная птица.

Шницель больной, если кого-нибудь не высмеивает. Но не боится и сам стать объектом насмешек. Например, по заказу освобождает дурной воздух из кишечника. Издает столько неприличных звуков, сколько ему закажут. Жует горящую сигарету. Шевелит ушами так, будто они у него на шарнирах.

Тормошит меня:

– Эй, валенок! А ты чего такой молчаливый?

Отвечаю, не подумав:

– Попал в дерьмо – сиди и не чирикай.

Морда Шницеля озаряется злорадством.

– Братва, это что же получается? – говорит он, оглядывая камеру. – Мы, получается, дерьмо?

Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя оправдываться, а я отвечаю, что

совсем другое имел в виду.

– А я за такие слова что имею, то и введу, – зловеще цедит Шницель.

Мне пора приподняться, потому что драки не избежать. Но я усилием воли заставляю себя лежать неподвижно. Мне нужно что-то ответить. Иначе эта макака возьмёт верх.

– А ты не боишься, что я очень сильно тебя испугаюсь? – спрашиваю я Шницеля.

Вообще-то, юмор в наших тюрьмах не в цене. Далеко не все его правильно воспринимают и ещё меньше тех, кто умеет юморить в рамках понятий. Но в этом случае камера ржет. Я сам не выдерживаю, тоже смеюсь. Один Шницель стоит возле меня, багровый от злости, не зная, как себя вести.

И тут слышится негромкий, но густой голос старика Степаныча:

– Отстань от пацана, Шницель. Не видишь – он в прострации.

Меня больше удивляет не то, что старик вмешался, а то, что он употребил слово «прострация». Шницель мстительно смотрит мне в глаза и нехотя отходит, губы его шевелятся в беззвучном ругательстве.

Слышу голос Степаныча, обращенные к молодняку в нашей камере.

– Это тюрьма, пацаны, здесь главное – не споткнуться на слове. Думать надо сегодня, а говорить только завтра. Здесь у слов совсем другая цена, чем между вольными. Жить на зоне вообще опаснее, чем совершать преступления на воле. Ты ударился о шконку, у тебя вырвалось: «Ох, сука!» Окружающие вправе спросить: «Кто сука? Кого из нас ты назвал сукой?» Или сказал «блядь» просто так, для связки слов – тоже могут спросить: ты кого имел в виду? А уж послать кого-то на х… – совсем тяжкое оскорбление, воспринимается буквально. Если ты что-то сказал или сделал не так, а окружающие молчат, это говорит только о том, что на тебя копят материал, при удобном случае разом всё припомнят. А если ты сам на кого-то имеешь зуб, никогда не угрожай, лучше молчи, выбери момент и сразу приводи в исполнение то, что решил. Но не тяни с этим. Здесь никто никому ничего не прощает. Если простит, это все видят, и это всегда плохо для того, кто прощает. Вы молодые, ещё ничем не успели испачкаться. Мой долг – вас поддержать… ну а дальше всё зависит от вас самих.

У меня с Шницелем одна шконка на двоих. Только он наверху, а я – внизу. Но он все время в движении. Спрыгнет, поговорит с кем-нибудь и снова запрыгнет. Он наркоман, а наркотика в камере нет, у него ломка, вот он не находит себе места. Но мне откуда знать? У меня самого паршивое настроение, а он постоянно наступает мне грязными носками на мою постель и мнет ее. У меня вырывается:

– Что ты прыгаешь, как козел?

Мама дорогая, как же это у меня вылетело?! Я отлично знаю, что оскорбления, страшнее этого, здесь нет.

Камера замирает. Шницель охренело смотрит на меня.

– Ты чего сказал? – спрашивает он. – Ты чего, падла, сказал? Ты отвечаешь за свои слова? Братва, он должен ответить!

Шницеля поддерживают двое-трое, остальные молчат. Молчат, потому что не должен он подключать к ответке других, всю камеру. Сам должен достойно ответить на оскорбление. И в то же время камера любит выступать в конфликтах прокурором и судьёй. На это, видно, Шницель и рассчитывает.

Шницель подходит к Степанычу, который читает раскрученную из трубочки маляву.

– Степаныч, ждём твоего авторитетного слова.

– Уймись, Шницель, – негромко говорит старик. – Ну, чего ты хочешь? Опустить огольца?

– Пусть здоровьем ответит.

– Если молодой оступился, это не значит, что надо отнять у него здоровье, – говорит старик. – Он же не утверждал, что ты козел. Он сказал «как козел». Это всего лишь сравнение с животным. Конечно, так тоже нельзя говорить. Но он, я думаю, это уже осознал.

– Как скажешь, Степаныч, – с обидой бормочет Шницель. – Ты человек управленческий, тебе видней.

Я в недоумении. Как может Степаныч ограничивать его? Ведь я допустил непростительную оплошность, и Шницель вправе с меня получить.

Камера озадаченно молчит. Камера уже настроилась на развлечение.

– Ну, дай ему пощечину, – говорит старик Шницелю. – Это будет заслуженно.

Шницель подходит ко мне. Пытается меня ударить, но куда ему. Я на полголовы выше и у меня все-таки навыки бокса. Я легко уклоняюсь. Шницель пытается снова ударить – я снова уклоняюсь. Камера начинает ржать. Камера уже отчасти на моей стороне.