Fidem

В визоре «Судьи» обозначились пиктограммы боеукладки – незаполненные, тревожно пульсирующие, свидетельствующие о том, что запас не полон. Плевать. С тем же шансом на успех он мог бы пойти в бой без снарядов – по сравнению с орудиями братьев-лазаритов пушки «Судьи» были не страшнее хлопушек.

– Оставайся здесь, Берхард, – приказал Гримберт, заставив орудия пошевелиться в гнездах. Как музыкант проверяет пальцы перед тем, как положить их на струны. – Судя по всему, наверху отчаянно жарко, лучше бы тебе не лезть под пули.

– Надеюсь, ты не станешь вступать в бой. Иначе тебя раздавят в первую же минуту, как паука на каминной доске.

Гримберт ощутил, что улыбается. Чувствительность нервных окончаний за время нейрокоммутации сделалась столь слабой, что он почти не ощущал получаемых от них сигналов, но сейчас отчего-то ощутил, что мимические мышцы на его лице напряглись, растянув губы в улыбку. Не заискивающую улыбку слепого калеки, прибившегося к монастырю в поисках чуда. Не жалкого раубриттера, мечущегося по разоренным землям в поисках презрительно брошенной монеты. Зловещую ухмылку маркграфа Туринского, возвещавшую его врагам адские муки, более страшную, чем боевые стяги туринского войска.

– Надеешься? Это хорошо. Все эти дни я только и делал, что надеялся. На то, что «Керржес» и приор сожрут друг друга. На то, что убийца выдаст себя. На то, что ситуация разрешится без моего участия… Как чернь надеется на чудесное излечение силой куска гнилого мяса. Довольно надежд, Берхард. Пора браться за работу.

* * *

Тяжелее всего было подниматься вверх. Гранитные ступени, служившие Грауштейну многие сотни лет, были слизаны тысячами ног настолько, что казались оплавившимися, большие тяжелые ноги «Судьи» то и дело норовили соскользнуть, лишая его равновесия. Гироскопы протестующе выли, шарниры с гулом ворочались в своих ложах, поршни зло и нетерпеливо стучали.

Дверь дормитория оказалась заперта, но это уже не играло никакой роли. Не сбавляя хода, лишь повернув немного торс, Гримберт врезался в нее левым плечом и провалился сквозь нее в облаке деревянной трухи, почти не ощутив сопротивления, лишь зазвенели по каменным плитам искореженные стальные полосы да заклепки.

Не рассвет, как он сперва отчего-то вообразил. Он и забыл, сколь длинны здесь, в северных широтах, сумерки. Над Грауштейном все еще клубилась ночь. Тяжелая, влажная, пронизанная острыми вихрами облаков – словно кто-то обложил небосвод космами нечесаной и мокрой волчьей шерсти, жесткой, как стальная щетина. Только на востоке виднелись предрассветные промоины, но света они почти не давали, лишь пачкали горизонт холодными оловянными потеками.

Повинуясь приказу, «Серый Судья» включил защищенные жалюзи прожектора, окатив монастырь потоками инфракрасного света. Гримберту потребовалось несколько секунд, чтобы приноровиться к этому режиму изображения, лишенному цветов, беспощадно-четкому, такому, что зудят несуществующие глазные нервы.

В инфракрасном свете Грауштейн сделался еще более безжизненным, похожим на тысячелетний скелет, острые кости которого прикрыты глухим тяжелым саваном. Многочисленные постройки, стены которых еще хранили вмятины от кельтских снарядов, напоминали какие-то чудовищные зиккураты, тянущие вверх свои острые вершины, и даже привычные глазу кресты выглядели не символами веры, а какими-то колючими языческими глифами.

Едва только Гримберт включил радиостанцию, как та выдала сразу ворох сигналов на всех диапазонах, окружающий эфир вскипел сразу десятками сообщений. Гримберт рефлекторно переключился на ближайшую волну и стиснул зубы, потому что вместо человеческой речи динамики «Судьи» изрыгнули что-то страшное – нечленораздельное бормотание, перемежаемое дьявольским хохотом и скрежетом зубов. Такие звуки может издавать человек, которого заживо перемалывают в огромной мясорубке.

Он попробовал еще несколько сигналов, но с тем же успехом. На какую бы частоту он ни переключился, слышен был лишь нечеловеческий рев, наполненный то ли болью, то ли сладострастным исступлением.

Этой ночью весь эфир вокруг Грауштейна принадлежал демонам, пирующим на его частотах.

Гримберт ощутил, как в кости пробирается противная малярийная липкость. Он знал этот голос. Голос, которым смеялся перед смертью безумный Франц. Голос «Керржеса». Вероятно, кто-то из одержимых монахов захватил радиостанцию и теперь творит там свое кровавое пиршество. И он не один, мрачно подумал Гримберт, пытаясь разобрать показания тактического визора.

Перестрелка грохотала по всему монастырю, распарывая темноту, как сотни коротких острых кинжалов распарывают старую хламиду. От уханья мортир и тяжелых орудий, не смягчаемых амортизаторами «Судьи», земля под ногами предательски покачивалась. Где-то вразнобой били полуавтоматические орудия, перекрывая друг друга и без умолка трещали пулеметы. Хаотически-безумный рисунок боя, в котором невозможно было вычленить отдельные партии или стороны.