Фигуры света

– И будут не правы, отвечу я им. Ваш диплом – это только начало. А что же лечебница, что вы о ней скажете?

Ветерок с воды треплет волосы, дергает ее за шляпу.

– Все оказалось и лучше и хуже, чем я думала. О пациентах, похоже, заботятся. Там вполне чисто. Труд и увлечения поощряются, мне показалось, пациентов даже подталкивают к тому, чтобы они нашли себе какое-то занятие, хотя, разумеется, я понимаю, что видела далеко не все. – «Особые отделения», где содержат грязных, беспокойных пациентов. Она обхватывает колени руками. – Но как же там все безнадежно. Лечить их не лечат. Некоторые пациенты по прошествии времени идут на поправку, но большинство так и остается в вечном заточении, и в неизменном обществе других безумцев состояние их только ухудшается. В лечебнице они просто коротают время. До самой смерти. Будто на каком-нибудь складе.

Он перестает грести. Лодку теперь немного сносит вбок. Над ними высятся каменные стены, словно бы они с ним – утки или лягушки, существа совсем ничтожные по сравнению с окружающими их зданиями.

– Но это же ужасно. Какая страшная мысль. Есть ли там лечащий врач?

Она кивает. Здесь, пока их качает в солнечном свете, все кажется не таким уж и страшным.

– Он и водил меня по лечебнице. Хоть сам и не признает женщин-врачей. Он считает, что его работа – лечить физические недуги пациентов, если такие недуги есть и если пациенты могут внятно рассказать о своих симптомах. Во многих случаях сложно понять, где болезнь, а где галлюцинации. Он, например, рассказывал мне об одной пациентке, которой казалось, что в голове у нее завелись черви, поедающие ее мозг. Она жаловалась на головные боли, странные ощущения в ушах, и, вполне возможно, тому была какая-то естественная причина, которую ее больной разум превратил в червей, и в таких случаях физические симптомы могут предшествовать психическому расстройству. Но врач видит просто трудную пациентку, которая в силу своей болезни не может сказать ни слова правды. Ну и разумеется, с самой женщиной я не говорила. Впрочем, доведись мне лечить такую пациентку, и я столкнусь с трудностями, о которых сложно судить отвлеченно.

– Но вам хочется попробовать?

Ей хочется сдать экзамен, получить звание врача.

– Не знаю. Сначала нужно выучиться.

– Пора поворачивать, – говорит он. – Может, вы желаете сесть за весла? Мы поплывем вниз по течению, грести будет легче.

Она боится встать, боится того, что лодка накренится, уйдет у нее из-под ног и ее утянет под эту гладкую воду.

* * *

Они идут по парку, хотя солнце уже зашло и на западном краю неба осталось последнее красное пятно, на фоне которого чернеют скелеты деревьев. Листвы нет, цветами не пахнет, однако ей не холодно. Платье промокло под мышками, капельки пота покалывают затылок. Кажется, она без шляпы. Том говорит о керамике, о новом красителе, с которым глазурь выходит яркого, насыщенного бирюзового цвета, но он смертельно ядовит, его нельзя использовать для посуды. Только для ваз, говорит он, и ей хочется ему возразить, сказать, что людям больше нравятся стеклянные или фарфоровые вазы, но тут она замечает бегущую по мосту Мэй, одетую в лиловое платье с туго затянутым корсетом, – платье это мама потом кому-то отдала. И тут он оказывается позади нее, его руки – у нее на груди, затылком она чувствует его язык и губы, и стая птиц – скворцов – вспархивает с сумеречных деревьев, кружит над их головами тучей хлопающих крыльев и чешуистых ног.

Она просыпается, во рту пересохло, сердце колотится. Кладет руки себе на грудь. Коснется ли он, коснется ли кто-то ее обнаженной кожи не затянутой в перчатку рукой? Скальпелем, думает она, хирургическим карандашом, лезвием, которое будет задевать ее оголенные ребра. У нее не будет детей, она не будет кормить грудью. От матерей слишком много горя. Однажды Обри расстегнул ее платье, распустил завязки на рубахе, сорочке, помог ей их снять и уложил ее – девушку, нимфу – на помосте у себя в студии, дав ей лилию из стоявшего в коридоре букета, которую ей надо было держать высоко над головой, неудобно вскинув руку. Он касался ее, только чтобы придать ей нужную позу, и хотя от каждого его прикосновения по ней пробегала дрожь, он не предлагал – а она не смела просить – ничего другого. Но, может быть, Мэй…