Приходит папа и глядит на нее почти так же, как в детстве, когда у нее была инфлюэнца и он приносил ей суп и иногда оставался посидеть с ней, рассказывая об особняке, где он делал библиотеку. Доктор Генри говорит, что Алли нужно на месяц оставить занятия в школе, лекции по анатомии и дополнительные уроки латыни. Приютским женщинам, разумеется, запрещено обсуждать свое прошлое друг с другом или с кем-либо еще, но их общество все равно может вызывать душевную тревогу, ведь их истории в любом случае будоражат слушателей, а манеры настораживают. (Это доказывает, думает Алли, что у доктора Генри маловато опыта: почти все женщины, которых она знает, рассказывают одну и ту же тоскливую историю – историю о том, как она была бедной, а потом стала еще беднее, пока у нее не осталось ничего, кроме тела.) Молодым женщинам свой ственно испытывать сильные эмоции в присутствии тяжелобольных, поэтому в больницу ей ходить тоже не следует. Ее день должен быть расписан так, чтобы по возможности исключить любые поводы для волнения. Он настоятельно рекомендует работу по дому. Рукоделие позволит ей с пользой проводить время, привьет ей терпение и усидчивость и поможет не сидеть без дела. Ее диета должна быть простой и легкой: овсяная каша на завтрак, молоко и хлеб с маслом на обед, хлеб с молоком или молочный пудинг на ужин. Она должна рано ложиться и читать только религиозную литературу. Папа вскидывает брови, но когда доктор Генри просит дозволения поговорить с ним в другой комнате, они уходят вместе. Снизу доносится рокот их голосов. Алли поворачивается на бок, спиной к осуждающей ее Дженни, и закрывает глаза, зная, впрочем, что Дженни знает, что она притворяется. Она даже не представляет, что теперь будет, вернут ли ей хоть какое-то будущее, или отныне она совсем другой человек, не будущий доктор, а умалишенная. Она не открывает глаз, но понимает, что это все ей не снится.
Парадная дверь открывается, в коридоре раздаются голоса – папин и доктора Генри, а от мамы по-прежнему ни слова, потом дверь закрывается, и папины шаги снова слышны на лестнице и затем за дверью.
– Она не спит, притворяется, – говорит Дженни. – Стыд глаза ест.
Папа садится на кровать.
– Спасибо, Дженни. Можешь идти.
Дверь закрывается. Что-то наконец должно начаться. Она открывает глаза.
– Принцесса Аль. Слишком много всего?
Она не поворачивается к нему.
– Я не знаю, что случилось, папа. Я не могла дышать. Я сошла с ума?
Он гладит ее по плечу:
– Тебе стало нехорошо. На то не было никаких физических причин, поэтому доктор считает, все дело в нервах. Такое случается в твоем возрасте. Нам нужно за тобой приглядывать, принцесса Аль.
На обоях с шиповником видны размытые очертания его тени.
– А где мама?
– Ох. Мама очень огорчена. Ее очень тревожат такие происшествия.
– Она сердится. Она думает, что я сошла с ума. Что я слабоумная.
Он трет ей спину костяшками пальцев.
– Нас обоих беспокоят твои нервы. У мамы иногда слишком… черно-белый взгляд на мир. Тебе не кажется?
Она съеживается еще сильнее.
– Нет. Мама старается сделать мир лучше.
– Я знаю, Аль. Слушай, я сейчас попрошу Дженни принести тебе горячей воды для умывания, а потом нам принесут еду в студию и мы с тобой вместе пообедаем. Никакого хлеба и молока, на диете доктора Генри недолго и теленком стать. И следующие несколько дней будешь приходить в студию и мне позировать, побудешь немного Персефоной, а там уж мы посмотрим, как обстоят дела.
У самой двери он оборачивается:
– И постарайся не волноваться, Алли. Не огорчать больше маму.
Глава 5
«Наяды под ивами»
Альфред Моберли, 1873
Холст, масло, 186 × 214
Подписано, датировано 1873
Провенанс: сэр Фредерик Дорли, 1874; «Кристис» (Лондон), 1902; Франсуа Шевалье (Париж), 1902; после 1947 – музей Орсе.