Фигуры света

Обри закатывает штанины и присоединяется к Мэй, подхватывает ее, когда она наступает на неустойчивый камень, и однажды ему даже почти удается поймать рыбу. Мэй говорит, что замерзла, они вылезают из воды и ложатся на солнышке. Обри рассказывает ей историю о том, как однажды они с папой пытались грести на речке во Франции. Мэй снова принимается за вышивание, которое она оставила возле корзинки, и заполняет очертания маков красным шелком. Наверное, это самая медленная форма творчества. Стал бы папа заниматься живописью, если бы на одну восьмую дюйма у него уходило бы – Алли считает, наблюдая за руками Мэй, – по пятнадцать секунд? А Обри? Лишившийся царства Эней увозит своих отца и сына далеко от Трои, в неизведанные колдовские земли за городскими стенами. Ведомые промыслом Творца, думает она, хоть Троя и не была Эдемом[14]. Иногда вечно враждующие меж собой классические боги поступают куда понятнее Бога христианского. Так трудно сохранять веру в то, что в жизни есть справедливость, ясно ведь, что чаще всего люди страдают незаслуженно. Куда как проще верить в богов, которые, вспылив, швыряются молниями, то и дело друг с другом ссорятся и предают своих любимцев, поверив чьим-то наветам. Куда как проще верить, что иногда наши боги нас оставляют. На какой-то миг даже самому Иисусу это пришло в голову: «Для чего Ты меня оставил?»[15] Она молится: верую, Господи. Помоги моему неверию[16]. Но задаваться вопросами о страданиях, о том, почему боги умирают молодыми, – значит лишь испытывать свою веру, и это испытание уже выдержали и мама, и миссис Батлер, и многочисленные благотворцы по всему миру.

– Пора обедать, Аль.

Она оглядывается. Они расстелили скатерть под рябой тенью ивы, выложили на блюдо целый окорок, круглую и пузатую, как речной голыш, булку и прямо на клетчатой ткани – змейку из очищенных огурцов. На горшочке с горчицей пузырики глазури, лужица масла застыла в квадратной белой миске, будто витражное стекло. Папа еще за мольбертом, но Обри уже сидит на корзинке, Мэй примостилась у его ног, и у обоих такой вид, словно они собственноручно забили свинью и смололи муку.

– Моберли, – кричит Обри. – Обед!

Папа даже не оборачивается.

– Минуту.

– Я умираю с голоду. – Мэй кладет голову на колено Обри. – Мы миль двадцать карабкались по этому холму.

Алли закладывает страницы «Энеиды» тетрадкой, берет словарь и карандаш.

– Миль пять – от силы. И мне нельзя есть окорок. И горчицу тоже.

– Тогда ешь хлеб и воду, – говорит Мэй. – Как тебе будет угодно. Маме никто не скажет. Я набрала в саду слив нам на десерт, их ты тоже можешь не есть, если хочешь.

Обри дергает Мэй за косичку:

– Не все же такие хитрые лисички, как ты, Мэй-соловей. Если Алли хочет соблюдать правила, следует уважать ее выдержку. Но, Аль, ты же на отдыхе. Маленькие праздники даже церковь иногда разрешает, разве нет?

Алли усаживается с другой стороны скатерти, подтыкает юбку.

– Дело не в церкви. Доктор Генри говорит, что такая еда возбуждающе действует на нервы. Я не хочу, чтобы мне запретили учиться из-за куска окорока. Отрежешь мне хлеба, Обри?

Мэй протягивает Обри булку.

– А я думала, твоим нервам здесь будет получше. Я думала, бросить занятия на целую неделю полезнее, чем отказываться от вкусной еды.

– Папа же ничего не бросает, – замечает Алли. – Никто не запрещает Обри читать и писать. Да и как я могу бросить занятия, я много пропустила весной.

У Алли было три истерических припадка в начале марта, два из них – на публике. Она осрамила маму и сама опозорилась перед пришедшими на лекцию слушателями, среди которых были не только почти все мамины знакомые, но и жена какого-то папиного клиента, и два самых именитых манчестерских врача – быть может, через год-другой Алли у этих самых врачей придется учиться.

Маме пришлось потратиться на экипаж, и Алли потом неделями не разрешали выходить из дома, неделями она только и делала, что занималась домашней работой и позировала папе, который требовал, чтобы Алли стояла в очень неудобном положении, завернувшись в кусок ткани, который и не согревал ее, и, по мнению Алли, ничего не прикрывал. Картина так понравилась Обри, что папа ему ее подарил.

Обри водружает блюдо на колени, нарезает окорок. Мэй стоит возле него на коленках, будто собачка, ждущая подачки.

– Я отнесу папе тарелку, – говорит Алли. – Чтобы ему не пришлось бросать работу, если не хочется.

Но не успевает Мэй развернуть тряпицу со сливами, как папа подходит к ним, бросается на траву и возлежит теперь, опершись на локоть, будто римский сенатор на пиру.

– Побольше окорока и много-много горчицы. А пиво есть?

Мэй вскидывает брови:

– Пиво, папа? Опьяняющие напитки, когда у нас столько работы? Папа, можно Обри снимет с меня фотографию, ну пожалуйста? Он говорит, что на открытом воздухе у него тоже получится.

Папа перекатывается на спину, закладывает руки за голову. Кажется, она еще ни разу не видела, чтобы папа лежал. Его лицо скрыто тенью от листьев.