Фигуры света

Из университета она возвращается на омнибусе. Так нельзя, она избалованная лентяйка и транжира, и пока не вернется мама, им будет нечего есть, но когда она повесила на веревку последний платок, серый утренний свет проник даже в подвал, и, поднявшись потом в кухню, она услышала, что в саду поют птицы, а с дороги доносится стук колес и цоканье лошадиных копыт. Плита, на которой они кипятили белье, еще не остыла, хватит, чтобы заварить чай, им бы надо поберечь уголь. Вечером нужно будет погладить белье, по крайней мере скатерти и простыни, которые развешаны в кухне, а значит, за день почти высохнут. И тогда можно будет перенести сюда из подвала, где даже летом толком нельзя ничего высушить, вещи поменьше и развесить их над плитой. Ни за что нельзя, вспоминает она, жарить бекон или копчушки, вообще ничего нельзя жарить, пока в кухне сушится белье. Но и копчушки, и бекон стоят дешево. Мэй что-то говорила о яйцах, может быть, ее удастся умилостивить омлетом, уговорить ничего не рассказывать маме? Перья на шляпе сидящей впереди нее женщины ниспадают фонтаном почти до самых коленок Алли. Как вообще чистят шляпы с перьями? Она оглядывается: накидка с атласными лентами, чепец с рюшами, юбка с кружевной отделкой, которая высовывается из-под пальто с тесемочными застежками-клевантами. Весь этот арсенал женской одежды – часть заговора, направленного на то, чтобы у женщин не было свободного времени, чтобы они погрязли в мелких ежедневных заботах о своих домах и своей внешности, чтобы заведенный порядок никогда не менялся. Она вспоминает, как в недавнем выпуске «Англичанки»[23] описывались «наряды свободы», что носят некоторые женщины в Америке. Они с Мэй потешались над короткими юбками и мешковатыми силуэтами, но их сестры за морем правы, что начали с одежды. И с медицины. Разумеется, женщинам не освоить никакой профессии до тех пор, пока тугие корсеты мешают им дышать, а узкие юбки – двигаться, пока им приходится тратить по целому дню в неделю на то, чтобы поддерживать в порядке сковывающие их одежды. Пока у них сдавлены и разворочены все внутренности, пока внутри у них все кровит и протекает, и пока помочь им могут лишь те, кто и причинил им этот вред. Она трет запотевшее стекло. Почти приехала.

* * *

Нашаривая в сумке ключи, она слышит доносящиеся из дома голоса – Мэй и чей-то еще. Обри.

Он открывает дверь.

– Добрый вечер, принцесса Аль. Ну что, вымокла насквозь и замерзла? В такую-то погоду, принцесса, надо было взять кэб.

Она подает ему руку.

– Я и так потратилась на омнибус. Боюсь, Обри, у нас тут все вверх дном. Я не смогу накормить тебя обедом. А к чаю у нас только черствый хлеб и масло.

Он берет ее пальто, встряхивает, расправляет на вешалке. Мужчина, который обращает внимание на ткань.

– А вот и нет. Я принес кекс с изюмом. И еще пирог с дичью. Ваша мама велела вас не кормить, вот я и подумал, что поесть вам не помешает. А Мэй еще говорит, что вы с ней всю ночь стирали белье? Бедная деточка. У нее такой же усталый вид, как и у тебя.

Они идут на кухню. Простыни еще влажные на ощупь, но их уже, пожалуй, можно досушить горячим утюгом. Она наливает воду в чайник, ворошит угли в плите.

– Мне сегодня некогда болтать, Обри. Нужно еще все это выгладить, а завтра мы вместе с мисс Джонсон будем разбирать экзаменационные задания за прошлый год. А где Мэй?

– Отдыхает. Я отправил ее в постель, нашу бедную крошку, Мэй-соловей. Давай-ка отнесем ей чаю? А потом она спустится и поужинает с нами.

Алли прислоняется к буфету, позволяет себе закрыть глаза, только на минуточку.

– Отнеси, если хочешь. Мне нужно гладить.

Не станет она собирать поднос для Мэй. Обри наливает чай в чашку из лучшего маминого сервиза, ждет, пока Алли нальет молока в самый маленький молочник, подаст ему сахарницу. Мама не разрешает им пить чай с сахаром. Обри просит у нее нож и тарелку, отрезает Мэй щедрый кусок кекса.

– А цветов у вас никаких не найдется? Моя мама всегда ставила на поднос букетик цветов, когда кто-нибудь болел.

Алли открывает дверцу плиты, ставит утюги разогреться.

– Мэй не болеет. В школе она себя прекрасно чувствовала. И нет, у нас нет никаких цветов. Октябрь на дворе.

– Не хочешь к ней подняться? Аль, вы что, поссорились?

Могла ли Мэй заболеть? В больнице есть пациенты с лихорадкой.

– Позовет – пойду. Когда выглажу простыни.

Обри снимает пиджак и отстегивает манжеты.

Кипенно-белые манжеты, которые кто-то часами замачивал, тер, полоскал.

– Давай-ка. Я помогу. То-то будет весело, я раньше ничего не гладил.

* * *

Мэй спускается, чтобы поужинать пирогом с дичью, с лестницы доносятся ее медленные шаги. Волосы у нее распущены, она одета в капот и кутается в шаль Алли, которую той подарила жившая в приюте женщина. Обри протягивает ей руку, словно бы с обеда, когда она играла в школе в салочки, она вдруг так внезапно ослабела, что не способна дойти от лестницы до обеденного стола.

– Алли, если Мэй завтра не станет получше, нужно будет написать твоей маме.

Мэй трется щекой о его руку.

– Я просто переутомилась, Обри, только и всего. Простыни были тяжелые.