Фигуры света

За окнами крики. Смятение. Страх. Комната омыта белым светом. Она отбрасывает одеяло, подходит к окну. Солнце встает из-за крыш, поверхность моря искрится, будто по ней барабанят капельки света. И перед престолом – море стеклянное, подобное кристаллу [25]. «Стеклянное море» в Откровениях ей всегда представлялось ясным – этакая прозрачная глубь, но пророк Иоанн, думает она, видел вот это – вечно текущую, исполненную света сущность, которая движется как влага и отражает солнце как твердь. Стекло – это всего лишь расплавленный песок, очередное пресуществление. Она высовывается из окна: кричит птенец чайки, сидящий на водосточном желобе под ее окном, исступленно чего-то требует. Еды, материнской ласки? Она прячется обратно, боясь, что если он ее заметит, то свалится с трубы, но все же вглядывается в небо, не видно ли матери птенца. Она уверена, что между птицами есть какой-то договор, какая-то родительская очередность, чтобы детенышам не казалось, будто их бросили. Хотя, наверное, этот договор заключается в том, чтобы отгонять хищников, а не в том, чтобы утешать отдельных птенцов. Птенец же безутешен. Ну хватит этих сентиментальных глупостей, думает она. Она смотрит на лежащие у кровати книги. Нет. Она выйдет, прогуляется.

Пока она одевается, в доме ни звука. Она не знает тут ни одной половицы, боясь кого-нибудь потревожить, держит ботинки в руках и, притворив дверь спальни, осторожно отпускает дверную ручку. Тетя Мэри настояла на том, чтобы она заняла спальню с фасадными окнами, на верхнем этаже, а няня с мальчиками разместились напротив, в комнате окнами на сад, а не на море. Там потише, сказала тетя Мэри, да и потом, разве дети сумеют отдать должное виду. Чем дальше от перил, тем меньше обычно скрипят ступеньки. Спальня тети Мэри прямо под детской, напротив гостиной с нависающим над променадом эркерным окном. Она бочком спускается к входной двери и с радостью замечает, что в замке торчит ключ. Сквозь витражные панели по обеим сторонам от двери пробивается утро, и деревянный пол усыпан клочьями красного и синего.

– Ой! Мисс, а я вас и не приметила. То есть доброе утро, мисс. Вам подать чаю, мисс? Мне-то велели отнести подносы только в восемь.

Служанка, еще без передника и манжеток, придерживает бедром распахнутую дверь в столовую, потому что в одной руке у нее ведро с тряпками и щетками, а в другой – щетка с длинной ручкой. Без Алли Дженни некому помочь, и она теперь, наверное, надрывается, отмывая полы и каминные решетки. Мама не любит, когда Дженни переутомляется, скажет, Алли виновата, что уехала развлекаться.

– У вас ведро тяжелое. Хотите, я помогу? Помыть решетки. Или полы.

Служанка отводит взгляд, будто Алли предложила ей что-то непристойное.

– Просто я дома все это делаю. – Она слышит свой голос – нервный, торопливый. – Помогаю нашей… ну, мы не называем ее прислугой. Мама не любит слуг. Нет, то есть не самих людей. Ей нравятся слуги, ей не нравится сама идея услужения.

Служанка делает что-то вроде книксена.

– Да, мисс. Прошу меня простить, мисс.

Наверное, она прикрыла дверь, подтолкнув ее ногой. Алли стискивает зубы, дергает себя за волосы. Дура. Идиотка. То-то они посмеются над ней внизу, служанка с кухаркой, а то и вместе с хозяйкой пансиона. Бедная родственница миссис Данн, неуклюжая племянница, которая хочет у чужих людей полы мыть. Наверное, они уже посмеялись над ее перешитыми нарядами с припущенными подолами и заштопанными манжетами, над ее грубыми ботинками на шнуровке. Мама говорит, что ботинки на пуговицах стоят дорого, а изнашиваются быстро и не подходят женщинам, которые ходят пешком, – не возлежат в креслах, не разъезжают в экипажах. Маме, которая всегда знает, что правда на ее стороне, не страшны чужие насмешки, она никогда не усомнится в том, что о застежках на ботинках думают лишь посредственности, у которых почти нет надежд на спасение. Мама верит, что Алли сумеет достичь таких же моральных высот.