Фигуры света

То и дело сверяясь с бумажкой, на которой тетя Мэри расписала ей всю дорогу, она шагает по улице. Зима настала, пока она училась и работала, пока ходила по булыжной мостовой от дома тети Мэри до больницы и обратно и в церковь по воскресеньям. В церковь тети Мэри, потому что так проще. Там она сидит и думает о том, как прошла неделя и какой будет следующая, не ерзают ли Джордж и Фредди и сколько сидящая впереди дама заплатила за свою шляпку, – потому что так проще. А если старательно думать о ветвях желудочных артерий или об анатомическом строении горла, можно высидеть молитвы об ушедших, ни разу не вспомнив о Мэй. Она, конечно же, никакая не «ушедшая», не в этом смысле. Мэй, наверное, уже обосновалась на Колсее и готовится там зимовать, протопив печь торфом и усевшись у огня с вышиванием; под стрехой воет ветер, и почты теперь не будет до весны, поэтому писать нет никакого смысла. Семья Эдит почти год не получала никаких вестей от ее кузена с Ямайки, а потом он взял да и появился на пороге отцовского дома, в самый разгар весенней уборки. Оказалось, что медицина, как и латынь, изобилует колыбельными для беспокойных умов. Amavi, amavisti, amavit. Лобный, слезная, решетчатая, клиновидная: люблю сирень, ромашку, кактус. У юношей-студентов более непристойные мнемонические подставки.

Дома на улице Анни, как и все остальные дома, что ей довелось видеть в Лондоне, неотличимы друг от друга. Должны же в этом городе, думает она, быть особняки, выстроенные в разное время, по разным чертежам. Должны же тут быть богачи, которые хотят отличаться от других богачей. Но здесь таких нет. Номера домов везде одинаковые – черный эмалевый курсив на каннелированных колоннах портиков. Бледный камень кажется пористым, мягким на ощупь. Везде одинаковые кованые скребки для обуви, торчащие из низеньких ниш у дверей, будто статуэтки, одинаковые дверные колокольчики в круглой бронзовой оправке, все по левую сторону, одинаковые бронзовые ручки дверей. Красные плиточные дорожки в рамочке из одинаковых изразцов. Где-то ярко сияет начищенная медь, где-то тускло поблескивает. В подъемных филенчатых окнах чуть разнятся складки портьер. Двадцать восемь, тридцать, тридцать два. Она поправляет воротничок, одергивает юбку.

Горничная забирает у нее шляпу и потрепанное пальто, ведет ее наверх по лестнице, обитой мягким синим ковром. Наверх? Разве у миссис Форрест слабое здоровье? Стены в коридоре отделаны «в три панели» – в три разные цветовые дорожки; в неумелых руках, говорит папа, такая отделка чаще всего напоминает лоскутное шитье какой-нибудь полуслепой тетушки. Они идут по галерее, фигурная стойка перил выточена из цельного куска красного дерева. Горничная стучит в обшитую панелями дверь, поворачивает фарфоровую ручку, на которую переводной печатью нанесено изображение длиннохвостой птицы в россыпи цветов.

– Мисс Моберли, мадам.

В комнате много света и не так много мебели, как ей представлялось после увиденного в коридоре. Пианино – интересно, играет ли Анни? – софы и кушетки с точеными ножками. Идущая ей навстречу дама одета – обшита – лиственно-зеленым бархатом с отделкой из лилового бисера, затянута в узкий корсаж, из основания которого фонтаном вырывается турнюр.

– Мисс Моберли! Анни нам так много о вас рассказывала. Спасибо, что нашли время к нам заглянуть. Уж я-то знаю, как вы, девочки, по субботам заняты. Проходите, садитесь. Вы же не будете против, если я снова возьмусь за вязание? Моя старшая дочка Гарриет должна на днях родить, и я очень хочу довязать эту шаль.

Алли садится в указанное ей кресло эпохи Людовика XIV, подбирает ноги, одергивает юбку, чтобы прикрыть ботинки.

– Какое ажурное у вас вязанье, – говорит она. – А у меня на это терпения не хватает.

Миссис Форрест кивает.

– Анни говорит, что это все – возмутительная трата времени, что от женщин только и ждут, что они целыми днями будут старательно мастерить всякие безделки, которые никому не нужны. Наверное, она права, но я обожаю вязать. Я не могу сидеть без дела, а за чаем физиологию не поизучаешь. Да и в конце концов, не всем же быть умными.

Быстрые шаги на лестнице, дверь распахивается. Анни, в голубом шелковом платье. Алли встает и думает, вдруг этого делать не полагалось. Но Анни касается ее плеча, прижимается щекой к щеке Алли. От нее пахнет духами, чем-то сладким и цветочным. Надушенный врач, подумать только!

– Вы пришли! Как я рада!

Анни сворачивается на стоящей у камина софе, поджав под себя ногу.

– Свободный вечер, какое блаженство! К чаю будут коржики. С медом. А Молли спустится и подрумянит их нам у огня.

– Это моя младшая дочь, – вставляет миссис Форрест.

– Она думает поступать в Гертон. – Анни потягивается, будто кошка, приваливается головой к бархатной пуговичной спинке софы. Мы не животные, сказала бы мама, которые не властны над своими телесными позывами. – Но она никак не может оторваться от романов, чтобы подучить арифметику.

Миссис Форрест расправляет вязанье на колене, разглядывает его, по-птичьи склонив голову набок.