Филарет Московский

«Вчера и сегодня мы были свидетелями важных и радостных событий Августейшего Дома: вчера миропомазания высоконареченной невесты государя наследника цесаревича, а сегодня обручения их высочеств. Благоверная княжна произнесла исповедание веры с величественною скромностию и благоговением и таким чистым словом, какого нельзя было ожидать от ее недавнего знакомства с Россией. Нынешний праздник исполнен был тихо-светлой радости».

А вот из Москвы к Филарету приходили тревожные известия о том, что его дорогой друг князь Сергей Михайлович Голицын склоняется к тому, чтобы помириться со своей нагулявшейся супругой Евдокией Ивановной. Владыка опасался, что, поселившись в доме у Сергея Михайловича, «ночная принцесса» устроит там свой порядок, все пойдет кувырком, и уже не будет у него в Москве такого родного уголка, куда можно всякий час приехать и получить уют.

Еще шесть лет назад осенью 1834 года Сергей Михайлович давал у себя в доме роскошный бал, на который соизволила прилететь перелетная птица Евдокия Ивановна. Она пыталась уговорить мужа простить ее и восстановить брак, но Голицын остался непреклонным.

И вот она снова пожаловала в Москву, пытаясь восстановить супружество с Сергеем Михайловичем. Филарет узнал об этом из письма наместника Троице-Сергиевой лавры и ответил: «Вы писали мне о желаемом примирении К.С.М. (князя Сергея Михайловича. — А. С.) с супругою. Мир благое дело, и миротворцы ублажаются. При всем том я недоумеваю, что тут можно сделать. Время исполнения всех обязанностей супружества для них, думаю, прошло. Нрав и образ жизни княгини таков, что если они и будут под одним кровом, мало будут видеть друг друга. Об одном можно позаботиться, чтоб испытали себя каждый, не имеют ли немирного расположения, и чтобы восприяли и изъявили друг другу расположения мирные».

Голицыну было уже шестьдесят шесть лет, Евдокии — шестьдесят. Супружеские отношения возможны и в этом возрасте. В письме видно, что Филарет в некоторой панике и очень не хочет примирения супругов. Но да этому примирению и не суждено было произойти. Голицыны до конца дней своих останутся «в разъезде». Евдокия Ивановна на закате жизни увлеклась писательством, но русской госпожи де Сталь из нее не вышло, сочинения ее не пользовались спросом, а после смерти «принцессы ночи» и вовсе были забыты. Проявила она себя и как математик, оставив некоторые математические сочинения. Но запомнилась прекрасная Авдотья конечно же своей вольной жизнью в начале XIX столетия, и слава ее была славой изящной, изысканной, обольстительной, великосветской блудницы. Для Петербурга тех лет такая слава была почти почетная. Падение нравов вновь беспокоило Отцов Церкви. Доходило до того, что в открытую сожительствовали друг с другом содомиты, как, например, барон Геккерен и Дантес, сделавшийся его приемным сыном ради того, чтобы было оправдание их совместного проживания. И в начале сороковых годов положение не улучшалось. Петербуржцев в большом количестве можно было увидеть в каких угодно увеселениях, включая сомнительного толка, а храмы пустовали. Филарет как о чем-то невероятном сообщал о богослужении, на котором присутствовало четыреста человек. А в письме наместнику Троице-Сергиевой лавры от 19 марта 1841 года московский митрополит жаловался: «Надежда корысти в Невской Лавре на сих днях немало потрясена. За одну покойницу взяли в Лавре 13 000 рублей; ропот на сие дошел до государя императора; велено сделать постановление для кладбищ обеих столиц, чтобы похороны не стоили дорого. Закон преступлений ради прилагается (Гал. 3.19), и для Москвы за преступления Петербурга. Впрочем, на долю Москвы достанется только неприятность, что дело свободы и усердия подвержено закону; а убыток будет Петербургу, и особенно Невской Лавре и ее монахам, для которых главный и почти единственный источник дохода в покойниках. Богомольцев слишком мало».

В Петербурге по-прежнему Филарету было куда хуже, чем в Москве, и болел он здесь постоянно, и верующих было куда меньше, чем в Первопрестольной, и допекал обер-прокурор Протасов со своей жаждой подавлять архиереев, властвовать над ними, и чтобы все видели эту власть. И, тем не менее, приходилось иной раз чуть ли не пол года проводить на берегах Невы, как, например, зимой 1840/41 года. Приехал осенью, а в Москву вернулся лишь в конце апреля, после Пасхи! Застал похороны своего недруга — адмирала Шишкова, скончавшегося в Петербурге 9 апреля. В последние годы жизни Александр Семенович ослеп, у него прорезался дар предвидения, несколько раз он впадал в летаргический сон, который однажды продлился четыре месяца, и уж государю сообщили, что Шишков скончался, Николай приехал, а покойник возьми да и воскресни! Но 11 апреля 1841 года император присутствовал на похоронах бравого адмирала и великого радетеля о русском слове.