«Филологическая проза» Андрея Синявского

Как было отмечено, всеми исследователями единодушно и настойчиво в качестве первого и самого мощного претекста Синявского-Терца в «Прогулках с Пушкиным» Синявского-Терца называется литературное эссе Василия Розанова «Гоголь»[140]. Правомерность подобной ассоциации никак не отвергается в работе, особенно с учетом того, что Синявский действительно проявлял живой интерес к творчеству Розанова («Опавшие листья В. В. Розанова», 1982), однако в ходе анализа предлагаются и иные сопоставительные интертекстуальные проекции, связанные с восприятием личности и образа Пушкина в русской литературе. Это, прежде всего, творчество писателей начала XX века – М. Цветаева, А. Ахматова, Б. Пастернак, В. Маяковский, С. Есенин, каждый из которых по-своему подходил к репликации образа гения Пушкина в своей поэзии. Нельзя не признать, что в каждом случае поэты создавали образ своего Пушкина («мой Пушкин»), с одной стороны, аккумулируя субъективный потенциал собственного восприятия поэта и его поэзии, с другой стороны, вкладывая и реализовывая в «моем Пушкине» мои, т. е. глубоко личностные интенции-программы, которые пропускались через поэзию классика.

Синявский – филолог, исследователь, преподаватель – несомненно, был хорошо знаком с такого рода художественными практиками и, без сомнения, учитывал опыт предшественников. Однако, как показано в главе, первым и главным претекстом «Прогулок с Пушкиным» стал двухтомный «Пушкин в жизни» В. Вересаева, который оказался связанным с рядом случайных обстоятельств (в том числе семейных – через Марию Розанову, или лефортовских – наличие книги в тюремной библиотеке), которые подвели писателя к этому тексту и на долгое время приковали к себе его внимание. Характер нарративной манеры, которую избрал для себя Вересаев, при которой множественность точек зрения современников на Пушкина не просеивается и не отбирается под углом той или иной тенденции, а предлагается в их полноте, противоречии, взаимоотрицании, показалась весьма продуктивной Синявскому, последовавшему за вересаевским текстом и его богатым материалом. Знакомство с одним из изданий Вересаева 1930-х годов, содержавшим не только первое предисловие, но и второе и третье, последнее из которых крайне оппозиционно в отношении требовательной («неистовой») критики, укрепляло намерение Синявского принять для собственного повествования формат стратегий, опробованных Вересаевым. Твердая убежденность в правомерности избранного подхода в сборе материала по хронике жизни Пушкина, иронико-саркастическая манера несогласного с критическими инвективами Вересаева придавали уверенности позиции Синявского, намерившегося договорить «заключительное слово», не дозволенное (прерванное) в ходе судебного разбирательства. Своеобразная манера и твердая позиция Вересаева стали образцом последующего посттекста, созданного Синявским-Терцем.

А. Д. Синявский. Начало 1990-х гг.

Однако вряд ли одна случайность могла так прочно привязать Синявского к книге Вересаева. Если претекстом «Прогулок…» нами признается вересаевская хроника в своеобразии подхода и манеры ее составителя, то пратекстом для Синявского оказывается, несомненно, творчество Пушкина. Несмотря на то что в лагерных библиотеках Синявский читал и Шекспира, и Данте, и Гете, и Стендаля (и др.), однако именно Пушкин стал для него предметом этико-эстетической рефлексии. Именно анализ творчества Пушкина, с одной стороны, дополняет Вересаева, обвиненного в отсутствии поэтического материала, с другой – позволяет филологу опереться на необычайно богатый фундамент «нашего всё» и доказать глубину этого «всё» как применительно к истории, так и приложимо к современности.