«Филологическая проза» Андрея Синявского

Материальным воплощением духовного подвига Гоголя (его эквивалентом) Синявский-Терц видит роман «Мертвые души». «’’Мертвые Души” – это поэма о том, что сама природа и душа мира мертвы, доколе они, как Гоголь, не проникнуты сознанием высшего назначения. Весь ужас и вся беспросветная мгла его поэмы в том и состоит, что в мертвецы зачисляется всякий человек, какой только ни встретится нам на дороге, любого класса и звания, притом не отягощенный сверх меры какими-либо пороками, но просто заурядный, обыкновенный человек, взятый в разнообразии даже не недостатков, но темпераментов, свойств и портретов рода людского. Единственное уязвимое место, сводящее человека на нет, – пошлость, то есть бесцельность и бессмысленность существования…» (с. 156; выд. нами. – О. Б., Е. В.).

По наблюдениям Синявского-Терца, пошлость в гоголевских «Мертвых душах» принимает образ не субъективной, личностной или национальной стихии, но универсального качества человеческой жизни, которое синонимично смерти и омертвелости всего мироздания. «Губернский город NN служил прообразом всего человечества, земного существования в целом, представленного разнообразными видами бесцельности (или без дельности), смыкавшими мировую жизнь с процессом омертвения мира» (с. 156).

В отличие от традиционного гоголеведения (или его школьного извода) Синявский умеет разглядеть, что предметом изображения Гоголя становятся не социальные пороки жителей некоего губернского города, будто бы сюжетно-композиционно расположенные по иерархии: от менее страшного к более страшному (от Манилова к Плюшкину) – бытующая точка зрения гоголеведов. Синявский в Манилове, Коробочке, Ноздреве, Собакевиче, Плюшкине усматривает пороки общечеловеческие, средой обитания которых становится не провинциальный русский NN, а целый мир, не их иерархия, а их множественность (потому исследователь и высказывает мысль, что приумножение числа героев-помещиков не «испортило» бы поэму). По Синявскому, в «Мертвых душах» Гоголя социальное вытесняется философским, национальное – вселенским, единичное – универсальным.

Философский потенциал поэмы Гоголя «Мертвые души» возводится (проецируется) Синявским-Терцем фактически до уровня философии В. Федорова с его идеей о воскрешении мертвых, провидчески эксплицированных исследователем в будущий посттекст. В «Мертвых душах», по мысли Синявского-Терца, обнаруживает себя «целеустремленная воля творческой энергии автора, созидающая колоссальное здание и вопиющая о смерти живых, для того чтобы в скором будущем те восстали из праха вместе с завершением книги, с достижением цели…» (с. 159). Не актуализируя связь Гоголя с символистской мирофилософией начала XX века, Синявский затекстово ее устанавливает. Его «мертвые души» – не воплощение пороков, не «карикатуры», а «негативы» идеала, которые должны пройти процесс реактивации, чтобы явить идеал человека в его доступном (даже обывательскому взгляду) облике.

В отличие от исследователей-традиционалистов Синявский-Терц приходит к заключению, что Гоголь не просто писатель, не религиозный мистик, не «святой» (как у С. Аксанова: «…Гоголь для меня не человек… Я признаю Гоголя святым…») и не бес (каку В. Розанова: «Никогда более страшного человека… подобия человеческого… не приходило на нашу землю»), у Синявского Гоголь «одно слово – Гоголь (!)»(с. 160–161).

Синявский исследовательски продуктивно соединяет накопленные общетеоретические знания гоголеведения и собственные тонкие наблюдения (прозрения), создавая не традиционный литературоведческий анализ текста «Мертвых душ», которых существует уже множество, но на материале гоголевского художественного произведения – через посредство «Выбранных мест из переписки с друзьями» – реинкарнирует «тень» Гоголя, расчищает от наслоений личность Гоголя, писателя, мыслителя, философа, религиозного мистика, гуманиста.