«Филологическая проза» Андрея Синявского

Еще не найдя, не выработав терминологический инструментарий для «литературного психоанализа» (и не стая перед собой такой задачи), не квалифицируя творческий процесс Гоголя как «автопсихологизм», Синявский-Терц фактически открывает пути «психотехнологиям» и «психо-диахронологике» известному специалисту по психоанализу (на материале русской литературы) И. П. Смирнову[175] (и др.). На этом нетрадиционном (особенно в 1970-е годы) направлении Синявский-Терц приходит к убеждению:

«В таком повороте творчество [Гоголя] закономерно обретает черты нравственного подвига и религиозного делания. Сама задача возведения литературного здания требует этого крена в сторону исследования и оздоровления души. Тем же высшим внушением, что побудило его “наделять своих героев, сверх их собственных гадостей, моей собственной дрянью”, Гоголю начали открываться его изъяны и недостатки. Строгий самоанализ и упорное морализаторство становятся неотъемлемым условием работы» (с. 123).

Синявского не останавливает мнимая некорректность в отношении к гению: он называет своими именами (вслед за Гоголем) «гадости» и «дряни», но именно это позволяет представить самое сложное произведение писателя в его ав-топсихологическом ракурсе:

«В результате “Мертвые Души” обращаются в поле битвы между автором и его низменными свойствами, вынесенными во вне, в художественную плоть поэмы, которая вместе с тем сохраняет связь с его нутром и несет на себе следы душевного порождения» (с. 123).

Синявский-Терц напоминает о «дряни»: «Гоголь в молодости имел страстишку к приобретению ненужных вещей – всевозможных чернильниц, вазочек, пресс-папье: в дальнейшем она отделилась и развилась в накопительство Чичикова, изъятая навсегда из домашнего достояния автора. Или, скажем, за Гоголем замечалась охота к покупке излишних сапог – эта невинная страсть воссоздана в “Мертвых Душах” в загадочном ночном поведении поручика из Рязани, в конце седьмой главы беспрестанно примеряющего пятую пару сапог…» (с. 152). Однако Синявский-Терц понимает, что «мелкие раскопки», рассматриваемые отдельно от «творческой особи» (с. 152) Гоголя, мало что значат сами по себе. Исследователю-нетрадиционалисту важна «общая картина». По Синявскому, «Гоголь был и неизмеримо обширнее прочих своих современников и влекся к соединению в своем гении всех многосторонних способностей, обязанностей и полномочий» (с. 153; выд. нами. – О. Б., Е. В.).

Посредством нетрадиционного анализа «Мертвых душ» Синявский-Терц выводит общую концепцию творчества писателя: «Странно вымолвить, но на путь христианского самосознания Гоголь был подвигнут в первую очередь творчеством» (с. 124). По Синявскому, творчество писателя становится «делом спасения души» человека (неординарной личности). Казавшийся классическому гоголеведению «странным» переход Гоголя от писательства к философствованию у Синявского-Терца обретает законность и закономерность, логичность и доказательность: автопретекст, обильная цитация Гоголя служат «суммарности» научной концепции исследователя.

Рисунок David Levine. Синтаксис, Париж, 1965 г.

Намерение Гоголя «устремить все общество и даже все поколенье к прекрасному» (с. 125), по Синявскому-Терцу, питается «первичной» мыслью о бессмысленности существования и, как следствие, потребностью придать смысл «бессмыслице», к осмылению направить себя и общество. В интерпретации Синявского-Терца, «’’Мертвые Души” посвящены совсем не типам русских помещиков и не премудрым похождениям Чичикова, но подземной и всеобъемлющей мысли Гоголя о цели и бесцельности жизни. Потому они и были написаны, что сам он тогда, в работе над ними, сделался сопричастным этой идее в каком-то очень кровном и личном смысле» (с. 155).

Интертекстуальный план рассуждений Синявского-Терца стимулирует его к вовлечению Гоголя в «позднюю» традицию русской литературы, воплощающейся и продолжающейся в Льве Толстом. Синявский (кажется, ахронологично) мотивирует религиозность Гоголя примерами неканонического христианства Толстого (с. 130–131), выявляя сходные интенции в мирочувствовании двух гениев отечественной культуры. «Кризис» Гоголя и «кризис» Толстого обретают у Синявского сходную природу, аналоговые тенденции которой эксплицируются на разных этапах развития российского общества, отражая черты и приметы национальной «привязанности». Неслучайно в одном концептуальном ряду «отеческих» философий у Синявского-Терца оказываются «разумный эгоизм» (понятно, от Н. Чернышевского), «непротивление злу насилием» (несомненно, по Л. Толстому), «развитие капитализма в России» (с очевидностью, по В. Ленину).