«Филологическая проза» Андрея Синявского

Как и предполагает научное исследование, в центре анализа «Ревизора» у Синявского-Терца оказывается система образов героев гоголевской пьесы. С одной стороны, отметив «общественный» характер конфликта комедии Гоголя, с другой – Терц подчеркивает: «Нравственное негодование, которое якобы мы призваны испытывать при виде “Ревизора”, возможно только как чувство головное и отвлеченное, появляющееся в процессе наших собственных рассуждений на тему, что вот де целым светом заправляет шайка безбожников. Непосредственно от соприкосновения с пьесой – читательски, зрительски – это чувство не возникает» (с. 72). И, как следствие, один из центральных героев «Ревизора» – Хлестаков – не воспринимается Синявским как обличитель (обыкновенно, со школьной скамьи, этимологически фамилия героя производится от глагола «хлестать», то есть бичевать, обличать, критиковать)[173]. Однако Синявский верно подмечает, что в комедии «нет никого, кто бы подлинно потерпел от властей и общественных непорядков»: «Здесь нет добродетели, здесь все в меру порочны, и поэтому, собственно, нам не за что беспокоиться. Купцы-аршинники? Да это ж первые воры и, ощипанные Городничим, без промедления обрастают. Слесарша и унтер-офицерша, представляющие, так сказать, пострадавшее население? Но обе они, мы видим, своего не упустят и в жадности, глупости, ругани не уступают начальству…» (и т. д., с. 72). Синявский тонко улавливает сочувствие Гоголя к его героям, умение посмеяться над ними, но при этом продолжать их любить, видеть в человеке человека. «Жаль, по-человечески жаль лишь виновников беззакония, попадающих к исходу комедии в крайне неприятный расклад. И более всех жаль, конечно, Городничего: его падение всех ужаснее, хотя, понятно, и всех смешнее» (с. 72). Интертекстуальный план исследования Синявского-Терца прирастает.

Объективность Синявского-Терца в умении разглядеть интенцию автора и его особая «терпимость» оказываются «близко родственны» Гоголю. Позиция писателя и позиция исследователя сближаются и порождают интертекстуальную корреляцию, усиливая и дополняя друг друга. По Синявскому, отказ от «многопудовой инерции» (с. 73), бытующей в современной (советской тогда) науке, когда «персонажи “Ревизора” утрачивают свое обаяние, обращаются в манекены, в сатирические маски и хари» (с. 73), позволяет расчистить исходный текст, обнажить его в собственно гоголевском пафосе, в «дружелюбном слове» (с. 74).

Солидарность Синявского в отношении к классику перспективна: она дает возможность понять логику творчества и логику личностной эволюции (и революции) Гоголя. Подлинного, а не смоделированного.

«Отринув предвзятость “свиных рыл” и имея дело непосредственно с текстом, как свободной от сторонних аналогий поэтической данностью, нетрудно убедиться, что персонажи комедии Гоголя, будучи до конца отрицательными, тем не менее остаются людьми и в этом качестве возбуждают сочувствие. Больше того, смех и посрамление отрицательного лица в значительной мере зиждутся на любовном вхождении в круг человеческих его интересов и снисходительном отношении автора к его слабостям и грехам» (с. 74).

Выявленная еще в «Эпилоге» «кривая» жизни Гоголя актуализируется в рамках художественного текста писателя, на собственно художественном материале, эксплицируя веру писателя в человека, собственно гоголевский идеализм. «Здесь не просто любовь к сочному образу. Здесь любовь к человеку» (с. 74).

Филологические навыки вынуждают Синявского вводить в текст параллели, обозначать перспективы, давать научные комментарии, ссылки и уточняющие сноски. Это и «именная» детализация: «Обе комедии («Недоросль» и «Горе от ума». – А. Т.)…» (с. 69), и апелляция к образу человека в русской литературе («только, может быть, пьеса Горького “На дне” превосходит, да и то формально, комедию Гоголя по числу антраша с “человеком”»; с. 75), и невидимая интертекстуальность (о претексте Державина: «Недаром Хлестакову для стишка Марье Антоновне в альбом первыми в голову приходят строки: “О ты, что в горести напрасно на Бога ропщешь, человек!..”»; с. 75), и др. Синявский умело эксплуатирует и реализует формат научной работы, допуская замену строго сформулированной гипотезы ассоциацией, наблюдения предположением, комментария отсылкой к интертексту.

Как это было в «Прогулках с Пушкиным», в разговоре о Гоголе Синявский умело координирует автопретексты Гоголя, смыкая мотив «человека» (заметим, не традиционного «маленького» человека) в «Шинели» и «Ревизоре», сополагая образы мелкого петербургского чиновника Акакия Акакиевича Башмачкина и бестолко-беспокойного N-ского помещика Петра Ивановича Бобчинского (с. 74–75), в уста которых Гоголем-человеколюбцем вкладывается (хотя и в разной огласовке) одна и та же библейская фраза: «Я брат твой…». Синявский удивительно чуток к тексту и тонко улавливает гоголевские мотивные – конститутивные – интертекстемы: «Я брат твой!» // «И я – человек!» (с. 76). Текст Синявского-ученого получает поддержку Синявского-художника.