«Филологическая проза» Андрея Синявского

Особенности лаконизма драматической наррации Гоголя Синявский-Терц наблюдательно связывает с деталью, которая в его «нестрогой» терминологии обретает статус (словообраз) «мелочи» или «пустяка» (с. 77). Причем такие «мелочи» интерпретируются Синявским-Терцем не как деталь предметного мира, созданного художником вокруг персонажа (среда, быт, дом, квартира), но как черта психологического облика персонажа, его потаенной (отпредметной) личностной сущности. Статика у Синявского совмещается с динамикой, видимое совмещается с незримым. По Синявскому-Терцу, «для уловления лица в “Ревизоре” нам достаточно одной запятой, будь то зуб со свистом или карман с прорехой <…>, либо какой-нибудь еще казус, достающий до сердца штришок, завиток, поскольку все эти ничтожные черты самобытности обнаруживаются в комедии Гоголя путем сострадательного, заинтересованного вхождения в глубь постигаемого субъекта, заявляющего о себе незабываемой репликой или хотя бы мимикой, по примеру учителя, о котором поминал Городничий, что не может этот чудак “обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу”» (с. 77). Деталь гоголевского текста метатекстуально эксплуатируется Синявским на уровне корреляции с образом писателя-творца, сверхкорреляции героев Гоголя с самим Гоголем.

Метафизическая любовь Гоголя к человеку и желание (надежда) видеть его будущее совершенство, особым образом проступившие в «Выбранных местах из переписки с друзьями», увязываются Синявским-Терцем с художественным творчеством писателя, словно бы подтверждая высказанную в «Эпилоге» (= прологе) мысль о возвращении Гоголя в последние годы жизни к себе раннему, всегдашнему, к утопическому философу: «вдохновляться мелочным бытом» (с. 78) и «любить и лелеять, кого только что презирали» (с. 79). В интерпретации Синявского-Терца Гоголь-художник и Гоголь-человек не изменяют себе, не переживают перелом или «странное» и безумное преображение, так называемый «кризис», но находятся в единстве: «Гоголь-христианин» и «Гоголь-комик» (с. 80). И именно на этом объединительном пути, по Синявскому, Гоголь достигает «шекспировской силы»: «’’Ревизор” достоин быть поставленным с замашками большой философической драмы или, лучше скажем, трагедии, если пользоваться этим понятием не в значении тональности, но в масштабном, пространственном смысле царящего здесь человеческого одушевления» (с. 80).

В «облегченном», казалось бы, размышлении о «Ревизоре» Синявский-Терц выходит на уровень теории искусства, философизируя «случай» Гоголя как исток и источник порождения литературного факта (литературной ситуации), на этом примере поднимаясь до основательности и фундаментальности теоретических обобщений. По Синявскому, «искусство подбирает у жизни не общие правила, а нарушения правил и начинается с выведения быта из состояния равновесия, тяготея к сфере запретного, непривычного, беззаконного» (с. 80). По Синявскому-Терцу, «…сюжето-образующими, структурными формами становятся роли и положения, пришедшие в странное противоречие с испытанным укладом жизни, но не самый этот уклад» (с. 80). В противоположность традиционной доминанте типического (например, согласно теории соцреализма, гротесково отрефлексированной Синявским в его знаменитой статье «Что такое социалистический реализм») позицию творческого импульса занимает случайность, которую подлинный художник способен возвести в ранг Вселенной (вселенской). Художник у Терца – не просто творец, но Творец (с. 85). Потому стремление Гоголя к «возрождению Мертвых» в романе-поэме для Синявского-Терца закономерно и личностно оправданно, ибо это его, гоголевский, «законченный проект мироздания» (с. 92). Литературоведческий текст Синявского-Терца мощно насыщается философемами Гоголя, прочно соединяя в себе строго научный подход и интертекстуальную аллюзийность.

Роман-поэма «Мертвые души» («Мертвые Души»[174]) в контексте пратекстуальных «Выбранных мест…» дает Синявскому возможность постичь «анатомию личности» (с. 127) Гоголя, через призму своеобразной «авторской исповеди» вырисовать «рельеф<ный> портрет» (с. 112) писателя и человека. По Синявскому-Терцу, «Мертвыми душами» Гоголь достигает «видимой вершины успеха» (с. 113) и одновременно через роман творчески реализует «загадку духовной личности» (с. 113), не могущую быть разгаданной без погружения в художественный контекст. Именно в тексте поэмы в максимальной степени актуализируются личностные устремления Гоголя-мыслителя, Гоголя-философа.

М. В. Розанова и А. Д. Синявский. Начало 1990-х гг.

* * *

Сохраняя свободную манеру повествования, Синявский-Терц (как и в размышлениях о «Ревизоре») реализует нарративные стратегии, близкие претексту В. Вересаева, интертекстуально ориентируясь на формат «Гоголя в жизни» (= «Пушкина в жизни»), мощно оснащая собственные размышления обильной цитацией из «переписки с друзьями» Гоголя, позволяя изначально нацелить реципиента (дилетанта-читателя и специалиста-ученого) на надежность (= научность) внешне неакадемичной наррации.