«Филологическая проза» Андрея Синявского

Как и в главе о «Ревизоре», размышления о «Мертвых душах» строятся Синявским-Терцем в логике научного изыскания (или аудиторной лекции). «Свободный ученый» в самом начале главы «Мертвые душат» озвучивает бытующий исследовательский тезис, который он намерен оспорить или подвергнуть ревизии: «Мы привыкли думать, что Гоголя погубила религия, по вине которой он отрекся от литературы, впал в мистицизм и т. д. Но…» (с. 115). Репрезентативный план Синявского-Терца таков, что он исходно демонстрирует знание предшествующих практик, научной «истории вопроса», но тут же фокусируется на новизне научного исследования и предлагает собственную «рабочую гипотезу». По существу, каждый последующий (под)тезис Синявского, призванный развернуть его основной «контртезис», структурируется и формулируется в стратегии оппозиционности: «…завершалась работа над первым томом “Мертвых душ”, положившая конец литературному дарованию Гоголя. Но…» (с. 118). Синявский-Терц открыто вступает в конфронтацию с существующими тенденциями современного традиционного гоголеведения и предлагает новые перспективы осмысления личности и творчества «странного» позднего Гоголя, оставаясь в рамках научной системы и приемов литературоведческого анализа.

Вопреки дефиниции повествования Терца как «фантастического литературоведения» Синявский неизменно учитывает опыт специалистов-предшественников и демонстрирует пути критического переосмысления устоявшихся положений о «Мертвых душах», не отвергая существующие знания, но аксиологически взвешивая их. Повествованию Синявского-Терца все более характерны диалогически структурированные обороты «Перед нами пример…» (с. 119), «…нам говорят» (с. 140), «…привычно думать» (с. 115), «широко и подробно был освещен…» (с. 93), «делались попытки отыскать…» (с. 152). Или например: «Документами биографии Гоголя можно без труда подтвердить…» (с. 135). Неслучаен и ссылочный постраничный комментарий, обильно представленный в комментировании «его» Гоголя. То есть Синявский фундаментализует свои наблюдения над «Мертвыми душами», предлагает их (как и в случае «Ревизора») на фоне и в контексте (интертексте) уже существующих (бытующих) концепций.

Между тем «Мертвые души» служат Синявскому-Терцу не материалом для литературоведческих изысканий, но обеспечивают (гарантируют) ему возможность осмысления личности Гоголя. Острота научного видения позволяет Синявскому-Терцу преодолеть (игнорировать) привычную общетеоретическую «аксиому» о несовпадении автора и героя, личности и персонажа. Канонический «лирический герой» (например, не равный Пушкину ни в одном из его поэтических текстов) революционно опровергается Терцем в его аналитических размышлениях о Гоголе. И даже более того – исследователь смело запараллеливает и совмещает Гоголя и «мертвые души». Синявский выдвигает «крамольную» гипотезу: «биография подлинника» превращается в «фабулу романа» (с. 121), «…именно с ними, с мертвыми душами своей поэмы, он [Гоголь] устанавливает душевную близость» (с. 126).

На основе «неожиданного сближения» Синявский-Терц подступает к осознанию сущности не столько собственно художественного текста, сколько глубин психологии творчества. По Синявскому: «Одно из чудесных внушений, как сделалось известным из достаточно откровенных признаний Гоголя, состояло в том, что он должен наделять персонажей собственными пороками и освобождаться от них по мере литературной работы. Этим убивались сразу два зайца: писатель оснащал и унаваживал произведение хорошо ему знакомым, взятым из души материалом, и сам постепенно становился лучше и чище, расправляясь со своими грехами» (с. 122).

Сегодня современную литературоведческую науку уже нельзя удивить сентенцией о «писательской психотерапии» (например, широко известны слова В. Сорокина о начале его творчества как отвлечении от (юношеской) травмы головы; сходная «травматическая» ситуация лежит и в основе романа С. Гандлевского «Трепанация черепа»). Однако в начале 1970-х, когда писалась книга «В тени Гоголя», отечественное литературоведение было еще далеко от психотерапевтической стороны вопроса и Синявский-Терц обнаруживал редкое мужество (особенно применительно к классическому Гоголю).

Синявский был склонен к убеждению: «Творческий процесс [в «Мертвых душах»], таким образом, непосредственно смыкался с усилиями по переделке собственной личности, которая всё яснее осознавала себя в ходе внутреннего допроса и духовного созидания. Рационалист-аналитик протягивал руку художнику, и вместе они заключали союз с человеком, поставившим дело исправления и спасения души во главу угла» (с. 122). Ранее «разрозненный» (ранний и поздний) Гоголь представал в размышлениях Синявского-Терца личностью и творцом одновременно, в неразрывной совокупности, казалось (традиционным гоголеведам), различных его ипостасей, единым и цельным вместилищем «невероятной полноты и могущества» (с. 119).