Философ и теология

Когда, после всех этих лет, отмеченных неясностью мысли, это истинное понятие схоластической теологии осветило все своим светом, все факты встали на свое место, и проблемы, ранее казавшиеся неразрешимыми, вдруг разрешились сами собой. Средневековые схоластические доктрины были, конечно же, теологиями; ни одна из них не была философской системой; их главнейшие проблемы, их методы, то озарение, благодаря которому эти проблемы были разрешены, — все это было иным, нежели в философии. Вместе с тем, теологические доктрины Альберта Великого, Бонавенту-ры, Фомы Аквинского, Иоанна Дунса Скота, Уильяма Оккама были богаты оригинальными находками, многие из которых перешли затем в такие философские дисциплины, как метафизика, ноэтика, эпистемология, этика, неотъемлемой составляющей частью которых они с тех пор и являются. Если теологические выводы, сделанные в средние века, смогли превратиться в философские выводы XVII века и более позднего времени, то это означает, что принадлежа теологии, они изначально были рациональными. Трудность понимания, с которой мы сталкиваемся, возникает по той причине, что мы сами создаем обедненное понятие теологии, которое широко распространилось в наше время, и ставим его на место истинной схоластической теологии, универсальной и, в то же время, единой науки, по образу самой божественной науки.

Столь плохо понятое отношение св. Фомы к философии и философам объясняется тем же. Пьер Дюгем некогда разоблачил непоследовательность томизма, и это разоблачение не забыто и поныне. Если рассматривать томизм как философскую доктрину, — писал Дюгем, — то он подобен мозаике, очень удачной, конечно, но сделанной из кусочков и обрывков, разнородное происхождение которых выдает неосновательность всего строения. Пьер Дюгем просто воспринимал теологию как философию. Томизм, созданный при помощи различных философских заимствований, не более эклектичен, чем единое знание, принадлежащее «общему чувству», которое основывается на данных пяти чувств. Теология св. Фомы может использовать философские знания различного происхождения, но она не сводится к ним. Теология отбирает и дополняет их; именно ей известна та, недоступная для философии, точка схождения, к которой все эти знания тяготеют, сами того не подозревая. Ни одно из учений, которые были восприняты томистской теологией, не проникает в эту теологию до тех пор, пока она не преобразует их в свете веры и слова Божия. Те экзегезы, которые историк философии разоблачает как чрезмерные домогательства или нарушение научных норм, не являются, с точки зрения теолога, ни чрезмерностью, ни ошибкой; скорее уж их следует рассматривать как призыв, с которым теолог обращается к философам, — призыв обменять их истину на Истину с большой буквы. Именно для того, чтобы сделать такой обмен возможно более легким, св. Фома так часто обращается к философам с предложением наполнить старые формулы новым смыслом. Тот, кто станет читать произведения св. Фомы как философские, будет неизменно сталкиваться с трудностями. Свойственная этому теологу любовь к произвольному по видимости собиранию различных философий и к ни с чем не сообразующемуся их столкновению, едва ли свидетельствует о том, что он плохо разбирался в философии. Невозможно создать единую философию из идей Платона, Аристотеля, Плотина, Боэция, Авиценны, Аверроэса и многих других, однако, мы имеем право сравнивать их философии, находить противоречия между ними, требовать от каждой из них ее последнее слово, ее высшую истину, чтобы затем направить все эти учения к еще более возвышенной теологической истине, в лоне которой они могут соединиться, поскольку эта Истина пребывает над ними.

Пьер Дюгем был бы прав, если бы доктрина св. Фомы действительно была задумана как объединение различных и противоречивых философий, однако, историк философии приписать ему подобный замысел просто не имеет права. Значение этих доктрин для св. Фомы вытекает из той теологической критики, которой он их подвергает. Платон никогда не выводит дух за границы идеи Блага; дойдя до этой точки, дух в его философии останавливается и не видит возможности продолжать свой путь. В метафизике Аристотеля нет ничего более высокого, чем неподвижный Перводвигатель. Авиценна не знает ничего, что было бы выше Первого Необходимого. В этом месте своих рассуждений каждый из этих философов останавливается, дойдя до конечной точки своего пути. Ни один из них не хочет объединить свои усилия с усилиями других философов — более того, каждый из них упорно противится этому. Будучи пленником своего «пути», каждый из них отрицает возможность иного. Только теолог знает то высшее, где все эти пути сходятся.