Философия

Ильязд чувствовал необходимость переменить разговор. Защищаться нечего было. Ещё раз он был одурачен. Но до каких, спрашивается, пор? Сколько времени будет тянуться эта канитель? Сколько ещё глав в этой невыносимой повести? И сколько раз будет раскрываться всё новый смысл незначительных столь, казалось бы, событий? Характер требовал передышки, отложить до новой схватки вопросы. Но волнения в английском участке и в Айя Софии, разделённые всего несколькими днями, давали себя чувствовать, и необходимо было использовать встречу с Синейшиной. Поэтому в минуту, когда он до такой степени съехал на край стула, что готов был вот-вот упасть, Ильязд неожиданно воспрянул и, выпрямившись, перешёл в наступление:

– Послушайте, Мумтаз-бей, я должен воздать должное вашей осведомлённости, хотя она меня ничуть не удивляет. Природа и шесть лет пребывания в плену щедро одарили вас. Кроме того, вы продолжаете вращаться в русской среде под видом русского и несомненно должны знать, есть среди этих философов головы или нет.

Синейшина приосанился и насторожился.

– Я знаю также, что лазы, доставляющие философам из Трапезунда оружие, осведомляют вас, что, словом, ваша разведка организована превосходно и вы не можете ошибаться. Но раз вы уделяете мне столько внимания, мне, всё узнающему последним и совершенно бесполезному существу, – это не самоуничижение, а просто мужественное признание – ответьте мне на вопросы, которые я вам задам, как бы неприятны они вам ни были…

Нужно было видеть в ночи турка. Он просиял, выказывая блестящие зубы, глаза его расширились и заиграли, точно почуял близкую добычу, и поза, потеряв немалое хамство, выражала уже готовность.

– Вот это мне нравится, – вскричал он. – Молодой человек, я вам обязан приёмом, который вы мне оказали на пароходе. Я вам обещал быть вашим проводником в Константинополе и сдержал бы своё обещание, если бы вы не пренебрегли мной ради злосчастной политики. Как я сожалею, что в прошлый раз, во время моих объяснений, явилась глупейшая эта процессия философов. Но пригодились ли вам мои указания, подвинули ли вперёд ваше изучение памятника? Однако спрашивайте, я всегда готов отвечать на ваши вопросы, это обязанность гостеприимства…

– Первый вопрос касается, увы, той же политики. Но вот он, – Ильязд набрался решимости. – Вращаясь среди русских в качестве русского, только ли вы шпионите? Не играете ли вы также роль, столь отличную, провокатора?

Синейшина смеялся иначе, тонко, от удовольствия:

– Милый мой мальчик, до чего вы наивны, однако. Разумеется, я их провоцирую. Ведь это единственная возможность руководить в некоторой степени заговором. Иначе я бы не мог быть так уверен, что сумею вовремя помешать.

Ильязд вспыхнул от негодования. Он застучал кулаком по стулу:

– Какая гадость! Вот это уже гадость. Где вы прошли такую школу? Я думал до сих пор, что провокация – типично российский цветок. Я был лучшего мнения о турках.

Но Синейшина не переставал веселиться:

– Наивны, до чего вы наивны. Ну право, вам нужно начинать сначала жизненную школу. Если бы вы её не проморгали, то знали бы, что провокация вовсе не гадость и не русский только продукт, а необходимый и универсальный двигатель прогресса.

– Но в таком случае вы сотрудничаете с Суваровым и англичанами?

– Если бы вы знали, до какой степени мне всё равно, с кем я сотрудничаю и кто от этого наживается, когда благодаря мне русские будут втянуты в историю, из которой не выйдут целыми.

Но тут Ильязд превзошёл самого себя. Подпрыгнув, он схватился за столик, перегнулся к самому лицу Синейшины и закричал:

– Я не умею делать выводы? Это вы, а не Суваров, душа предприятия, это вы толкаете беженцев на восстание, я разоблачил вас! – и потом благим матом на весь сад: – На помощь, на помощь, держите его, держите его, – но прежде чем кто-нибудь подоспел, он получил чудовищный удар кулаком в лицо и полетел на землю, вместе со столиком, потеряв сознание.

16 [237]

Что могло быть своеобразнее русской молодости? Её интересы и увлечения сильно разнились от оных, в других странах наблюдаемых, если не считать греха молодости, присущего всем молодым людям в одинаковой мере. Но тогда как онанизм в других странах явление одиночное и от товарищей скрываемое, здесь, напротив, он имеет[238] вид соборного действа, кружковщины, – дрочили, чтобы не отставать от товарищей. Это первый столп её увлечений. Другим столпом является православие, вопросы церковные, разговоры о боге и вере и о всём присущем, яростные и неистощимые, точно этим юнцам всем предназначено священство или монашеская одежда. Закон Божий – единственная наука, в которой они преуспевают в гимназиях, говение для них несравненно важнее экзаменов, и если они не тверды в таблице умножения, зато превосходно знают правила вселенских соборов. Но сколь онанизм и православие ни играют[239] важную роль в быту русской молодёжи, первое место по праву принадлежит поэзии.