Философия имени

В «Философии имени» реакция на эпоху запечатлевается между строк – в ритмике повествования, темпе, отдельных символах (кровь, чудовища – с. 196). Однако центральные образы книги – света, лестницы и некоторые другие, как уже упоминалось, взяты из традиционной философской и религиозной символики. Единственные моменты в книге, где голос эпохи звучит в полную мощь, – это риторические сражения автора со своими «врагами» (метафизиками и натуралистами, «убивающими и растлевающими живое восприятие жизни» – с. 30)[15].

В последующих работах А.Ф. Лосева такие «эпатажи» и даже прямые «инвективы» станут привычными «лирическими отступлениями». Как в «Философии имени», так и в других работах они выпадают по своей тональности из общего стиля и производят впечатление чужеродных вкраплений в логически безупречную ткань лосевских рассуждений. Эти резкие, обличительные инвективы были для Алексея Федоровича, видимо, единственно доступной тогда формой протеста против варварства и жестокости своего времени («Я жил в дикую эпоху», – говорил он позже).

О мотивах включения подобных вставок в свои работы писал и сам А.Ф. Лосев в одном из своих лагерных писем В.М. Лосевой:

«Будучи поставлен в жесточайшие цензурные условия, я и без того в течение многих лет не выражал на бумаге ничего не только интимного, но и просто жизненного… это было все более и более нестерпимо. Я задыхался от невозможности выразиться и высказаться. Этим и объясняются контрабандные вставки в мои сочинения после цензуры и в том числе (и в особенности) в „Диалектику мифа“. Я знал, что это опасно, но желание выразить себя, свою расцветающую индивидуальность для философа и писателя превозмогает всякие соображения об опасности. В те годы я стихийно рос как философ и трудно было (да и нужно ли?) держать себя в железных обручах советской цензуры. Этим объясняются и те многочисленные выпады против моих врагов из разных лагерей, которые я допускал в своих книгах. В условиях нормальной общественности, где деятель литературы имеет возможность выражать идеи, которые у него созрели, не могло бы быть этого, часто нервного и резкого полемического тона, который я допускал и в печати, и в устных выступлениях. Все это надо понять…» [9].

По-видимому, резкая тональность и обличительность не были изначально свойственны ни душевному складу Алексея Федоровича, ни стилю его первых работ. В самой ранней из его работ – «Эросе у Платона» [8], опубликованной еще в 1916 г., преобладает возвышенно-эмоциональная настроенность, а в словах Заратустры, предваряющих основной текст «Философии имени», звучит мотив победоносной силы смеха, призыв устремлять свои сердца «горé» (с. 30).

Как и всякий поистине большой, глубокий и оригинальный мыслитель, А.Ф. Лосев создал свой самобытный и неповторимый философский стиль. И можно с уверенностью сказать, что своего открытия ждет не только «концептуальный мир» Лосева («духовный космос» Лосева), но и его «эстетический мир» («художественная вселенная» Лосева). Мы не имеем сейчас возможности даже бегло охарактеризовать эти сложные по своей архитектонике и содержанию «миры». Скажем только, что эти «миры» у Алексея Федоровича никогда не выступали в отрыве друг от друга. Лосев всегда ощущал и осознавал глубинное единство мира и человеческого миропонимания, мироощущения и представления человеком мира в различных концептуальных и художественных формах. Такая идея развивалась им в учении о единстве личности и ее ликов (выражений) и зависимости ликов от личности. В «Диалектике мифа» он так описывает наблюдающуюся тут закономерность:

«…Личностная глубина, не будучи своим ликом, т.е. выражением, все-таки предопределяет само строение этого последнего» [6, с. 120].