Философия красоты

Ну конечно, сразу следовало догадаться, что Ксана будет мстить. Женщины, они все такие. А он глупец, доверился, оставил в своем доме, наедине с величайшим сокровищем.

Ник-Ник медлил, нужно спуститься в мастерскую, но что если она и вправду убила Зеркало? Что если на полу лежит груда черных осколков, а со стены скалится пустая рама? Пока он не увидел этот кошмар собственными глазами, можно предаваться заблуждению, что Лисс ошиблась, неправильно услышала или неправильно передала услышанное, что Ксана разбила зеркало, но какое-то другое, мало ли зеркал в доме?

А вот и дверь в подвал, десять ступенек и он узнает правду, какой бы горькой она ни была. Ник-Ник ладонью вытер вспотевшую шею – так он ни волновался со времени показа первой своей коллекции. В груди снова противно заныло, и Аронов, понимая, что промедление лишь затягивает муку, нажал на ручку, но дверь открылась секундой раньше.

– Здравствуй, Ник! – Весело произнес Иван. – Приехал все-таки! А у нас уже все готово. Да ты не стесняйся, проходи, только, пожалуйста, без глупостей.

Аронов не видел ни лестницы, ведущей вниз, ни гладких ступенек, ни знаменитой улыбки Шерева, все внимание было сосредоточено на маленьком, казавшимся в широкой лапе Ивана игрушечным, пистолете.

Тяжесть в груди сворачивалась в тугой комок боли.

Химера

Он и вправду вернулся очень быстро. Я пыталась кричать, но залепленные скотчем губы не пропускали крик. Я пыталась вырваться, но веревки держали крепко. Я пыталась освободить хотя бы запястья, но проклятый скотч не растянулся даже на миллиметр.

– А вот и мы! – Объявил Иван. – Я же говорил, что соскучиться не успеешь. Ник, твое место вон там. Да, правильно, садись на стул. Я был бы тебе очень благодарен, если бы ты положил руки на подлокотники. Вот так, молодец. Дергаться не пытайся, выстрелить я все равно успею.

Наверное, на месте Аронова я бы попыталась дернуться, но он покорно выполнил все требования Ивана и сидел спокойно. Хоть бы пнул, что ли? Шерев же быстро обездвижил пленника, примотав запястья Ник-Ника к подлокотникам, а ноги к ножкам стула.

Дурацкая, однако, ситуация. Ладно, я попалась, но Аронов-то что здесь делает? Сколь помнится, в данный момент он должен мило улыбаться журналистам и объяснять концепцию образа.

Лежать на Зеркале было чертовски неудобно, вспотевшая кожа скользила по гладкой поверхности, я почему-то съезжала вниз – наверное, Иван не удосужился выровнять импровизированный алтарь – и веревки пребольно впивались в тело. Чувствую, после этого приключения придется лечить царапины. Хотя нет, после этого приключения все мои царапины аккуратно замажут специальным гримом, и буду лежать в гробу как живая. Следующие несколько секунд я отчаянно боролась с приступом истерического смеха. Сейчас убивать будут, а мне смешно. Вот смешно и все. Я представила, как по-дурацки это все со стороны выглядит: голая женщина, лежащая на зеркале, точно жареный поросенок на подносе, только яблока в зубах и не хватает. Или свечей вокруг, тогда точно получится сцена из какого-нибудь ужастика. А Аронову отведена роль благородного героя. Но благородства в нем хватает лишь на то, чтобы сидеть с видом батюшки-царя, попавшего в грязные лапы революционеров. О том, чтобы освободится от пут, в неравном бою одолеть маньяка и спасти невинную… ну почти невинную девицу и речи не идет.

Смех клокотал в груди, но широкая лента скотча, намертво залепившая мне губы, не давала ему просочится наружу. И хорошо, что не давала, у меня истерика, а Иван решит, что я над ним смеюсь, маньяки, я слышала, очень мнительны.

– Итак, все актеры в сборе, пожалуй, начнем? – Иван стал так, чтобы я могла видеть и его, и Аронова. – Наверное, убеждать вас в том, что я нормален и полностью осознаю свои действия не стоит, вы не психиатры, не судьи и даже не присяжные. Вы – подсудимые. Вот Никуша, например, уже все понял, поэтому и молчит. Ник слишком гордый, чтобы разговаривать с Тютей, Ник слишком умный, чтобы позволить обмануть себя, Ник у нас вообще гений. Все об этом знают, правда? А я знаю еще кое-что. Ник у нас не только гений, но и убийца.

Аронов лишь фыркнул и отвернулся.

– Да, да, милая моя девочка, твой разлюбезный Аронов убийца и вор.

– Ложь! – Ник-Ника все-таки проняло.

– Неужели? Напомнить тебе кое о чем? Белый шелк мне лижет пальцы, скользкий зверь во сне урчит, шелестят чужие пяльца, Норна старая молчит… или вот еще. Черным бархатом в глазах полыхает ночь, эту осень, этот страх мне не превозмочь. На крови рисую сон с рыжею травой, и колокольный плачет звон…

– Я не крал ее стихи! – Перебил Аронов.

– Конечно, зачем тебе стихи, ты же не поэт, ты – художник и украл рисунки. Никто не знал, что Августа рисовала, так ведь? Она стеснялась, потому что считала свои творения глупостью, да и остальные были совершенно согласны с такой трактовкой. Конечно, в то время приветствовали конкретику, а к тем, кто осмеливался выйти за рамки, относились, мягко говоря, со снисхождением.

– И что ты хочешь сказать?