Философия освобождения

Теперь мы делаем вывод, как с космосом. Если бесконечное время может быть произведено только через синтез многообразия, данного априори; если же даже самое малое неисполненное время не содержится в нашей первоначальной чувственности, то бесконечное время не может быть произведено априори; оно не может, следовательно, лежать в нашей чувственности как чистое восприятие априори.

Соответственно, не существует ни бесконечного времени вне моей головы, которое поглощает вещи, ни бесконечного времени в моей голове, которое априори было бы чистой концепцией. С другой стороны, в моей голове существует бесконечное время (сознание беспрепятственного синтеза), полученное путем соединения апостериорно данных исполненных моментов, которые были насильственно лишены своего содержания.

Итак, у нас есть бесконечное воображаемое время, полученное эмпирическим путем, суть которого – последовательность, сквозная, и которое увлекает в беспокойное движение все живое, как предметы, так и наше сознание.

Кант изгнал это бесконечное время в наши головы, то есть он вывел из него сами вещи, он освободил их от времени. Эта великая заслуга компенсируется той виной, что он поместил время, как чистое понятие a priori, в нашу чувственность. Второй заслугой было то, что он отличал время как форму от времени как объекта (бесконечной линии).

И теперь мы снова сталкиваемся с важным вопросом: что такое время как форма восприятия, которая априори лежит в нашей чувственности? На этот вопрос уже был дан отрицательный ответ. Время, как форма восприятия, не является бесконечным временем. Что сейчас? Как форма чувственности, она может быть только настоящим, точкой, подобно пространству, точкой, которая всегда становится и в то же время всегда есть, катящейся, текучей точкой.

Однако, как чистое настоящее, время не оказывает никакого влияния на Anschauung или, как говорит Кант:

Время не может быть определением внешних явлений; оно не относится ни к форме, ни к положению.

(Kk. 72.)

Поэтому я говорю прямо: время – это не форма чувственности. Как мы помним, Кант привел его туда окольным путем, заявив:

Все идеи, независимо от того, имеют ли они объектом внешние вещи или нет, тем не менее, сами по себе, как определения разума, принадлежат внутреннему состоянию.

что подпадает под формальное условие времени. Внутреннее состояние, однако, никогда не является восприятием, но чувством, и там, где это внутреннее движение касается духа, там находится сама суть настоящего.

Это проливает особый свет на всю трансцендентальную аналитику. В нем чувственность не рассматривается, этим занималась эстетика. Только многообразие чувственности, материал для категорий, переходит в аналитику, чтобы быть соединенным и связанным. Сама аналитика имеет дело только с пониманием, категориями, синтезом, воображением, сознанием, апперцепцией и снова и снова со временем. Трансцендентальные схемы являются определениями времени; порождение экстенсивных и интенсивных величин происходит в течение времени; аналогии опыта упорядочивают все явления в соответствии с их отношением во времени, модусами которого являются постоянство, последовательность и одновременность. Вот почему я сказал выше: мы можем открыть любую страницу аналитики, где найдем синтез многообразного и времени, и назвать то и другое нетленным венцом на трупе категорий. Как получилось, что Кант не смог привести аналитику без формы чувственности, без времени?

Именно потому, что время – это не форма чувственности, не априорная первоначальная форма вообще, а исключительно связь разума. Я расскажу об этом подробно позже, а сейчас мы находимся в самом подходящем месте для того, чтобы представить Шопенгауэра, единственного духовного наследника Канта.

Позиция Шопенгауэра по отношению к трансцендентальной эстетике и аналитике такова: безусловное признание последней, безусловное отвержение первой. Ни то, ни другое не заслуживает одобрения.

Бесконечное пространство и бесконечное время, чистые априорные представления, он некритически, без лишних слов, принял как формы представлений, а строгое различие Кантом форм от представлений в аналитике он полностью проигнорировал. Для него было очевидным, что пространство и время, как формы восприятия, лежат в нашей познавательной способности до всякого опыта. Поэтому он вместе с Кантом отрицал познаваемость вещи самой по себе, между которой и познающим субъектом всегда стоят эти формы, в соответствии с которыми обрабатываются чувственные впечатления.