Философия поэзии, поэзия философии

Эту шестую, предпоследнюю главку нашего рассуждения начну со следующей констатации, которая едва ли может вызвать возражения.

На всех этапах его творчества Библия, вместе с ее рецепциями в христианском Предании, была источником философского вдохновения Соловьева. В этом смысле, Соловьев – при все своеобразии его исторически и экзистенциально обусловленного мышления – был и остается философом библейской традиции. И, в частности, носителем присущего традициям Ветхого и Нового Заветов притчевого мышления. Причем притчевого мышления, неотъемлемо вошедшего во весь внутренний строй европейской культуры. Мышления, без которого нельзя понять исторический облик не только европейского философствования, не только литургической традиции (Хлеб и Вино!), но и музыки, поэзии, живописи, романистики и новеллистики.

Вот почему представляется важным – хотя бы в самой краткой форме – соотнести всё сказанное мною выше с некоторыми композиционными и содержательными особенностями последнего из больших соловьевских текстов – с «Тремя разговорами».

У этого произведения даже и начало – как бы притчевое: «В саду одной из тех вилл, что, теснясь у подножия Альп, глядятся в лазурную глубину Средиземного моря, сошлись этой весною пятеро русских…»[593].

Сам текст «Трех разговоров» чрезвычайно богат притчевым материалом.

Г-н Z. ссылается на евангельские притчи, притчевой характер носят его рассказы о житии св. Варсонофия и о джентльмене, умершем от вежливости, во многом характер притчи имеет и рассказ Генерала о башибузуках, их зверствах и бесславном конце…

Но для того, чтобы разобраться в притчевых смыслах и притчевой поэтике «Трех разговоров», всё же уточним само понятие притчи (евр.: машал, греч.: parabole, лат: proverbium).

С наибольшей последовательностью ценность и смысл притчевой формы утверждены в Книге притчей Соломоновых Ветхого Завета[594], а в Новом Завете – притчевыми речениями Христа[595].

Повторяю: само понятие притчи с особой силой закрепилось в библейской и всей последующей словесности благодаря прежде всего Книге притчей Соломоновых. Название же еврейского оригинала этой книги – «Мишлей» (от слова «машал» – «притча», данного, однако, во множественном числе и в форме «стяжения», или сочетания существительных – смихут). Само понятие «машал» – многозначно: это и речение, и пословица, и афоризм, и иносказание, и пример, и мастерство, и повелительное слово. Не может не обратить на себя внимание и некоторое сходство корнесловия м-ш-л со славянским глаголом «мыслити, мышлю».

В библейском каноне иудаизма Книга Притчей относится к третьему разделу Библии (ТаНаХа) – к разделу Писаний, Агиографии; в каноне же христианском Притчи принято относить к разряду Учительных книг, или Книг мудрости Ветхого Завета.

Вновь подчеркну: притчевая форма «Трех разговоров» есть как бы относительное «оправдание» трех подходов к истории: консервативного (Генерал), либерал-прогрессистского (Политик), но прежде всего – подхода, видящего историю в ее глубоком эсхатологическом контексте, без которого и сама история как бы «отменяется» (г-н Z. вместе с читаемой им рукописью монаха Пансофия «Краткая повесть об антихристе»)[596]. Эти три подхода оттеняются здравым смыслом Дамы; этим трем подходам противостоит плоский морализм Князя, который, отрицая эсхатологический и библейский контекст истории во имя «просто человеческого», по существу – вольно или невольно – потакает разнузданию безбожных (и посему – бесчеловечных, античеловечных) сил в истории.

Вот почему «Краткая повесть об антихристе», заключающая и проблемно подытоживающая «Три разговора» – не «фотография» будущего, но именно предупредительная притча о мощи сил зла в настоящем и будущем. Притча, обобщающая «ряд основанных на фактических данных соображений вероятности» [597].

Горькая «Повесть об антихристе» тем и горька, что в притчевой, библейски-притчевой форме описывает тему человеческой деградации и падения, человеческой капитуляции перед злом – в контрасте с тем Светом Христовым, который «просвещает всех», «просвещает всякого человека, приходящего в мip»[598].

…Тот, кто знает православные службы Великого поста, помнит, что возглас «Свет Христов просвещает всех!» и благословение молящихся выносимым из алтаря пламенем свечи образует один из кульминационных моментов Литургии Преждеосвященных Даров. Этому возгласу предшествует чтение из Книги притчей Соломоновых; за этим возгласом следует катавасия[599] с исполнением (опять-таки – ветхозаветный, библейский текст) фрагментов из Пс 141(140): «Да исправится[600] молитва моя, яко кадило пред Тобою…».

Воистину, если вспомнить стихи Соловьева, навеянные прологом Иоаннова Евангелия, -

Родился в мipe свет, и свет отвергнут тьмою,
Но светит он во тьме, где грань добра и зла…[601]