Философия поэзии, поэзия философии

И это притом, что историки вполне отдают себе отчет в том обстоятельстве, что внутренняя духовная длительность (duree), пронизывающая собой и человека, и историю и сама конституируемая ими, – не может быть собрана из фактуальной мозаики, не может обойтись ни без осмысленного философского подхода, ни без непрерывного научно-теоретического поиска. Короче – ни без обращения к философскому прошлому, ни без исканий философского будущего. Недаром же Бергсон писал, что идея большого и текучего временного контекста и человека, и истории требует обращения к качественно новым и, по существу, толком еще не изведанным научным понятиям, выходящим за привычные рамки как теоретической античной «статики», так и «атомарности», характерной для научного мышления Нового времени (см.: ibid., р. 392–399)[608].

Подлинный рывок человеческого сознания от рабствования у статики или у атомарности к духовной динамике связан не с нигилистическим отвержением и не со стремлением перечеркнуть предпосылки наличного мipa («Весь мip насилья мы разрушим до основанья, а затем…»), но со стремлением ввести мысль в контекст открытого развития – бесконечного и доверяющего невыразимым и всегда избегающим окончательных формулировок («Что есть истина?») потребностям духа.

Когда серьезный историк пытается теоретически обобщить всю громаду своих наблюдений и сопоставлений, он так или иначе вынужден обращаться к изящному теоретическому дискурсу Бергсона. В частности, и к той развитой и обоснованной им на страницах его книги «Два источника морали и религии» (1932) идее, что не только историческое время вбирает в себя и трансформирует в себе человеческую личность, но и личность не истребляет в себе прошлое, но вбирает в себя и преобразует в себе историческое время (см.: Bergson, 1988, р. 14–23, 57–59).

Прилагая идеи «Двух источников…» к своим собственным наблюдениям над разрозненными и подчас дискретными процессами всемipной истории, один из философских последователей Бергсона – именно в сфере изучения эмпирической истории – А. Дж. Тойнби (1889–1975) писал, что именно внутренняя жизнь человеческой личности, осуществляемая в людских поступках и коммуникационных связях, и есть то самое. что делает историю именно историей. История, таким образом, предстаёт нашему теоретическому взору как процесс, исполненный человеческих смыслов – т. е. перманентной (с подъемами, срывами, регрессами и вольными или невольными восстановлениями преемственных связей) работой человека над осмыслением мipa, времени и самого себя. Именно это присутствие не только в самой личности, но и в дискретных и всегда недосказанных процессах межличностной коммуникации, – присутствие некоей драгоценной человеческой внутренней «длительности», duree – и делает историю процессом не только рациональным, но и творческим и мистическим (Toynbee, 1947, р. 211–216). Таким образом, базовые человеческие интуиции самопознания, мipопознания, Богопознания могут приобретать в несхожих исторических обстоятельствах сколь угодно несхожие акцентировки, но – по существу – остаются сами собой, так или иначе влияя на состояния конкретных людей, на характер институтов и событий. Эта важнейшая и малодоступная значительной части цеховых историков идея Тойнби имеет глубокие бергсоновские корни (см.: Блауберг, 2003, с. 9).

Таким образом Бергсон ведет нас к мысли, что идеи, с одной стороны, продолжающегося во времени (и конституирующего собою время!) творения, а с другой – трансформативной эволюции суть два взаимно дополняющих и взаимно обогащающих языка не только интуитивного, но отчасти и рационального постижения осмысленного присутствия человека во вселенском времени. То есть истории (см.: Нэтеркотт, 2008, с. 246–247).

Так что речь – не о средневековой «двойственной истине» Веры и Познания, но скорее, о взаимозависимости и о непрерывном взаимном оплодотворении Веры и Познания в процессах постижения истории.

Вводя этот круг идей Бергсона именно в план конкретной историологии, Тойнби настаивает, что научное постижение истории (A Study of History) полагает некое вольное или невольное балансирование на гранях двух, казалось бы, несхожих, но дополняющих друг друга языков постижения времени и человека: история открывается нам и как драма, сюжет которой (plot) включает в себя моменты импровизации, и как подлежащий законосообразностям (regularities) и условному эвристическому моделированию (patterning) процесс.

Этот экскурс в труды британского историка возвращает нас к базовой историологической идее Бергсона: реальность изменчива, но стоящая за ней истина носит неупразднимый и сквозной характер (см.: Нэтеркотт, 2008, с.347, примеч. 40).