Философия поэзии, поэзия философии

Однако – честь и хвала тем, кто получил свыше и сумел развить в себе дар полета по сложнейшим, воистину эйнштейновым смысловым пространствам Бытия, включая и смысловые пространства истории.

А если обобщить нашу проблему более наукообразно, да к тому же и в терминах, более приближенных к Бергсону, то можно было бы сказать так.

Еврейское философствование последних двух столетий объективно приняло на себя обоснование экзистенциально-креативных моментов в общечеловеческом жизненном процессе (Ревич, 2006). Или – опять-таки в категориях Бергсона – в общечеловеческом «жизненном порыве» (elan vital).

…И, наконец, еще одно обстоятельство, касающееся «еврейского» Бергсона.

Бергсон, считавшийся философским олицетворением Франции первой половины прошлого века, Бергсон, не скрывавший своих симпатий к католичеству[619], писал в своем завещании от 8 февраля 1937 г.:

«Я хотел бы остаться с теми, кого назавтра ожидают преследования» (цит. по: Weksler-Waszkinel, 1996, р. 71).

Известно также, что стоявший на пороге смерти философ отверг те привилегии, которые были положены ему как «особо заслуженному еврею» согласно антисемитскому петэновскому “Statut des Juifs” от 3 октября 1940 г. (см. там же, с. 72–73)…

* * *

И вновь вернемся к теоретической историологии Бергсона и к ее сердцевине – к вопросу о статусе «открытой» человеческой души в сложной и противоречивой динамике Бытия, Вселенной и Времени.

Последующая философия и историография подхватывают эту базовую бергсоновскую идею: случайность, произвол, смешение, беспорядок, хаос – понятия небесполезные, эвристически важные, но не абсолютные: не имея самодовлеющей ценности, они помогают отыскивать важнейшие динамические моменты и смыслы, конституирующие собой судьбы Вселенной и человека[620]…

Но остается открытым вопрос, обращенный ко всему «феномену истории» как таковому. Вопрос, неотступный после Освенцима и ГУЛАГа, да и после Чернобыля и иных антропогенных мipoвых катастроф: что же есть зло в истории? Неужто только лишенная всяческих «субстанций» перверсия несоизмеримой с опытом конкретного человека динамики космоисторических судеб? Неужто лишь одна передержка вселенского блага? Или просто – психологическое, а через него и эко-социальное извращение, личное и групповое, процессов человеческой индивидуации (в терминах Тойнби извращение это именуется self-centeredness)? И как пройти нашей мысли между крайностями панглоссовской эйфории и конспирологических бредов?

И не следует ли в этой связи, как советовал нам некогда французский последователь Бергсона Жак Мадоль (1898–1993), глубже присмотреться кантитетике «естественного» и «мистического» (т. е. сверхъестественного)[621]и в человеке, и в обществе, и в познании? И к вырастающей из этой антитетики нашей многозначной свободе (Рашковский, 2005)?

И так ли уж устарели как восходящее к древнееврейской Премудрости (Хохма) библейское понятие греха, так и усеченное применительно к условиям светского общества гегелиано-марксистское понятие отчуждения? – Ведь согласно самому понятию греха, то недоброе и недостойное, хотя подчас и ситуативно неизбежное, что содеяно нами, должно быть внутренне понято и должно стать предметом раскаяния:

Ибо вину мою знаю, и грех мой (хаттáти) всегда предо мною(Пс / Тхилим 51 / 50:5)[622].

Но, во всяком случае – при всех наших вопросах и недоумениях – мы обязаны воздать дань уважения Бергсону именно как замечательному историческому мыслителю. Мыслителю, пытавшемуся обосновать важность столь болезненного, но творческого и требующего волевых усилий противоречия между «естественным» и «сверхъестественным» в человеке и важность связанного с этим противоречием самоотверженного, самопреодолевающего труда коммуникации между людьми – труда, которым, собственно, и строится история (см.: Madaule, 1956).

* * *

А в заключение – еще одна ремарка, и притом чисто историологического свойства.

Всё, чем славна и прекрасна интеллектуальная история еврейского народа, чем славны и прекрасны античность, историческая Европа, а вместе с нею и наша историческая Россия, – философия, высшие проявления религиозного опыта, наука, искусство, правосознание[623], – всё это вышло не из мистики и не из рационализма как таковых, но из коллизии мистики и рационализма, которые – именно в контексте культурной истории еврейства и народов евро-американского ареала – не могут без остатка конвертироваться друг в друга и не могут обойтись друг без друга[624]. Речь – не о гегелевском «диалектическом снятии» (Aufhebung) этой коллизии, но о непрерывно возобновляемом внутреннем диалоге в мышлении, общении и практике людей. Диалоге, непрерывно вбирающем в себя всё новые и новые пласты и «вопросники» жизни.

И, как мне кажется, – именно в этом раскладе Бергсон предстает нам как одна из определяющих фигур интеллектуальной истории прошлого столетия. Включая не только философское, но и историографическое ее наследие.

Литература