Философия поэзии, поэзия философии

Так что конкретные законосообразности, которые – если вспомнить труды Бергсона – могут быть чреваты унизительными для человеческого духа регрессиями к «тотемизму» (Bergson, 1988, р. 105–197), т. е. натурализацией и соответствующим (вплоть до озверения) качественным упадком, не отменяют духовности и свободы в истории. И в этом смысле, постижение истории – не измышление астрологического гороскопа на будущие времена, но, скорее, – непрерывная работа над некоей весьма и весьма условной навигационной картой нашего движения сквозь время-пространство (см.: Toynbee, 1963, р. 22–40).

Вот почему, на мой взгляд, за всей дискурсивной и описательной громоздкостью вдохновленных Бергсоном трудов историков-фактологов, за всей их иллюстративностью и многословием угадывается неотступное для исторической науки стремление сделать многоликость истории открытой и проницаемой для нашего мысленного и духовного взора. Стремление выявить и понять сквозные принципы и тенденции, не упраздняющие, но, скорее, оттеняющие и обосновывающие фактуальное богатство истории (см.: Рашковский, 1976, с. 106–107). Стремление по ту сторону схоластических споров о «познаваемости» или «непознаваемости» истории.

Продолжу разговор о философской историологии Бергсона, вновь обращаясь к трудам его не всегда удачливого британского последователя. Тойнбианские тексты – не просто перегруженное фактографическими иллюстрациями резонерство[609], но именно пусть громоздкая, но всё же существенная для мipoвой мысли теоретическая историология, пытающаяся – на свой риск и страх – объять необъятную историческую фактуру (см.: Ortega у Gasset, 1960). И не случайно же эта вдохновленная Бергсоном фактуально и концептуально перегруженная система Тойнби оказалась в истории исторической науки столь мощным стимулом для исследователей самых различных тематик и направлений. Вплоть до попрекавших британского историка «мистикой» и «идеализмом», но не сумевших пройти мимо богатства его тематизаций ученых из круга «Анналов»[610]. Вспомним в этой связи, сколь сердито и по существу не вполне справедливо полемизировал с Тойнби в своих «Битвах за историю» Люсьен Февр…

Итак, согласно теоретическому стержню идущей именно от Бергсона историологии Тойнби, личность, пытающаяся познать и выразить вечно недосказанный мip-в-себе и себя-в-мipe, есть неотъемлемая характеристика истории людей[611], которая, в свою очередь, оказывается и неотъемлемым элементом всего космо-исторического процесса[612]: от континента к континенту[613], от общества к обществу, от цивилизации к цивилизации, от эпохи к эпохе меняются языки, мыслительные приемы, верования, формы социальности и хозяйствования, художественные стили, подчас даже сам характер людских чувствований, – но вот эта самая, по существу мистическая, интуиция человеческого самообретения[614] в мipe, в Боге и в другом человеке присутствует в той или иной акцентировке и с разной степенью осознанности и интенсивности во всей полноте нашей исторической действительности.

Есть и еще один, на мой взгляд, немаловажный момент взаимной дополнительности между ранними «Анналами» и трудами Тойнби: момент, способный бросить и некоторый ретроспективный свет на наследие Бергсона именно как исторического мыслителя.

Ранние «анналисты», так много сделавшие для развития методологического арсенала исторической науки, при всей своей связи с философскими подходами Бергсона к проблеме исторического времени, всё же во многих отношениях оставались пленниками «антиметафизических» (то бишь антифилософских) установок позитивизма.

В плане историко-методологическом, труды Тойнби, при всей их понятийной перегруженности, выглядят беднее. Однако Тойнби (и как раз благодаря Бергсону и вопреки всем своим апелляциям к старому британскому эмпиризму!) выступил продолжателем великих историологических традиций континентально-европейской философии XIX – начала XX столетия с ее интересом к истории не только как самое себе преодолевающей «хронологической последовательности форм и опытов» (Бродель, 1993, с. 122, 83), но именно как к противоречивому процессу, пронизанному, однако, сквозной проблематикой духовности и свободы. И это притом, что британский историк отнюдь не упускал из виду эко-социальные и политические аспекты истории.